Дживс и феодальная верность; Тетки – не джентльмены; Посоветуйтесь с Дживсом! - [188]

– Его покалечили, сэр?

– Хуже, Дживс. В этой игре он был звездой. Думаю, сейчас во всех деревенских пивнушках поднимают в честь него тосты. Он так великолепно играл, так блестяще дрался с соперниками, что, по-моему, девица не сможет остаться равнодушной. Уверен, когда они встретятся, она воскликнет: «О мой герой!» – и бросится этому балбесу на шею.

– Вы так считаете, сэр?

Мне совсем не понравилось, как Дживс это сказал. Слишком спокойно. Без всякого выражения. Я ожидал, что он сильно огорчится, то есть у него, например, чуть дрогнет левая бровь, а он как каменный. Я собрался было отчитать Дживса за такую бесчувственность, но тут дверь отворилась и в комнату, тяжело хромая, ввалился Таппи.

Поверх футбольной формы на нем было накинуто широкое длинное пальто. Признаться, я немного удивился: по-моему, Таппи сначала следовало прямиком отправиться в ванную, а потом уже наносить визиты. Он жадно уставился на мой стакан.

– Виски? – хрипло сказал он.

– С содовой.

– Дживс, принесите и мне стакан, – сказал Таппи. – Большой.

– Хорошо, сэр.

Таппи побрел к окну и стал смотреть, как сгущаются сумерки. И тут я понял, что ему худо. Если с вами что-то неладно, это всегда видно по вашей спине. Она у вас сгорблена, согбенна под тяжестью печалей и разочарований.

– Старина, что с тобой? – спросил я.

Таппи горестно усмехнулся.

– Ах, право, ничего особенного, – сказал он. – Просто моя вера в женщин умерла, вот и все.

– Умерла?

– Окончательно. Можешь быть уверен, Берти. Они для меня больше не существуют. Отныне и навсегда. Все они ничтожества.

– А эта твоя, как бишь ее, Доглиш, что ли, тоже?

– Ее имя Далглиш, – сухо сказал Таппи, – если, конечно, тебя интересует. И позволь довести до твоего сведения, что она – хуже всех остальных.

– Что ты говоришь?!

Таппи отвернулся от окна. Даже под коркой грязи было видно, как побледнело и осунулось у него лицо.

– Берти, ты знаешь, что произошло?

– Что?

– Она не пришла.

– Куда?

– Вот осел! На стадион, конечно!

– Не пришла на стадион?

– Не пришла.

– В смысле – ее не было среди этого скопища одержимых?

– Ну разумеется. Или ты думаешь, я ожидал увидеть ее среди игроков?

– Но я считал, что ты все это затеял для…

– Я тоже так считал. Боже мой! – сказал Таппи и снова горько рассмеялся. – Я для нее готов был расстаться с жизнью. Ради нее я допустил, чтобы толпа головорезов и маньяков пинала меня под ребра и шваркала бутсами мне по физиономии. И вот, когда я претерпел такие мучения, которым предпочел бы смерть, и все только для того, чтобы доставить ей удовольствие, я узнаю, что она не потрудилась прийти на стадион. Ей кто-то телефонировал из Лондона, что отыскал для нее ирландского спаниеля. Она тут же вскочила в свой автомобиль и умчалась в Лондон, а я остался в дураках. Мы с ней только что виделись возле ее дома, и она мне все рассказала. Больше всего она досадует на то, что съездила в Лондон впустую. Ей, видишь ли, подсунули самого заурядного английского спаниеля. Подумать только! И я воображал, что люблю эту особу. Хорошая же из нее подруга жизни! «Когда же боль моя и муки непомерны, являешься ты мне как ангел милосердный…»[155] – вот уж это не про нее. Если тебя поразит смертельный недуг, разве подобная девица станет поправлять тебе подушку и подносить стакан воды? И не мечтай. Она помчится покупать какую-нибудь сибирскую гончую бельдюгу. Все, с женщинами покончено.

Я понял, что настала минута вытащить на свет божий побитую молью добрую старую любовь.

– Моя кузина Анджела совсем не дурна, – сказал я тоном умудренного жизнью старшего брата. – Если честно, она вполне достойная девица. Я надеялся, что вы с ней… И знаю, тетя Далия тоже надеялась.

Таппи презрительно усмехнулся, от чего короста у него на лице пошла трещинами.

– Анджела! – рявкнул он. – Не напоминай мне о ней. Если хочешь знать, твоя Анджела – это «тряпки, кость и пучок волос»[156] и вдобавок божья кара, какую во всей Англии не сыщешь. Она меня выставила. Да-да, выставила. Только за то, что я посмел чистосердечно высказаться насчет кошмарной кастрюли, которую она имела глупость выдавать за шляпку. Она в ней была вылитый китайский мопс, и я ей сказал, что она похожа на мопса. Думал, она придет в восторг от моей искренности, а она выставила меня вон. Тьфу!

– Неужели выставила?

– Как миленького, – сказал Таппи. – В четыре часа шестнадцать минут пополудни, во вторник, семнадцатого.

– Кстати, старик, – сказал я. – Я нашел телеграмму.

– Какую телеграмму?

– О которой я тебе говорил.

– А, ты о той телеграмме?

– Ну да.

– Ладно, давай сюда эту чертову телеграмму.

Я протянул ему листок и стал внимательно за ним наблюдать. Внезапно лицо его выразило крайнее замешательство. Я понял, что он потрясен. Потрясен до глубины души.

– Что-то важное? – спросил я.

– Берти, – начал Таппи голосом, дрожащим от волнения, – забудь все, что я говорил о твоей кузине Анджеле. Вычеркни из памяти. Выброси из головы. Считай, что я тебе ничего не говорил. Берти, Анджела – само совершенство. Ангел в человеческом облике, торжественно тебе заявляю. Берти, я должен вернуться в Лондон. Анджела больна.

– Больна?

– Высокая температура, бред. Телеграмма от твоей тетушки. Она хочет, чтобы я немедленно вернулся. Можно, я возьму твой автомобиль?