Джим Джармуш. Стихи и музыка - [26]

В общем, Джармуш закольцовывает альманах, не позволяя себе самому уйти в слишком серьезные вопросы и напоминая, что каждый фрагмент фильма – не более чем временное помрачение. Или просто шутка.

 Метель из лепестков —

 а где-то совсем близко

 музыка играет…[23]

…И тут же возвращается с эпилогом пронзительно-лирическим, заставляющим начисто забыть о комедийной интонации всего предыдущего фильма. В «Шампанском» два старых товарища в странном темном помещении – то ли в подсобке, то ли во внутреннем дворе – пьют отвратительный, по их собственным словам, кофе из пластиковых стаканчиков. Атмосфера дышит декадансом и предчувствием конца. Один из героев цитирует меланхоличную песню Малера – которая немедленно магическим образом начинает звучать в воздухе. А когда замолкает, то второй вспоминает об идее Николы Теслы: Земля – проводник акустического резонанса.

Тейлор Мид – «первая кинозвезда андеграунда», поэт и актер экспериментальных фильмов Энди Уорхола; Билл Райс – исследователь литературы и художник. Они предлагают друг другу забыть о вкусе скверного кофе и поднять тост за Париж 1920-х и Нью-Йорк конца 1970-х, эпоху их молодости, – и, чокаясь пластиковыми стаканчиками, наконец проясняют смысл жеста: игнорировать содержимое сосуда, будь он наполовину пуст или полон, и смаковать вкус воображаемого шампанского. Это послевкусие и оставляет фильм Джармуша – не такой простодушный, как казалось во время просмотра, и не настолько серьезный, чтобы задуматься об этом надолго. Просто перерыв на кофе и перекур, который подошел к концу.

Александр Дельфинов Шар Джармуша

 [Из затемнения]

 Однажды вечером стою, курю спокойно на углу,

 Ни трезв, ни пьян, а просто так, ничьим не занят делом,

 Стою, шатаюсь, в голове – «бу-бу» о том, кого люблю,

 А мир вокруг, нет, не померк – но стал вдруг черно-белым.

 А на углу открыта дверь, оттуда пахнет табаком,

 Оттуда тянет ветерком, жжет вывеска неоном,

 И собственный не чуя вес, я полетел туда, влеком

 Внезапной тайной, полусном, грудным томящим тоном.

 Там, в глубине, за стойкой – тьма, и профиль – молнией в дыму,

 И чьи-то гулкие слова: «Бу-бу!» – как пуля в сердце.

 Ни трезв, ни пьян, иду, плыву, ни звука в целом не пойму,

 В такое место угодил, я сам – лишь буква в тексте.

 Там барабан гремел в дыму, мужчина в шляпе пел в углу,

 За стойкой – тьма. «Бу-бу, бу-бу», – гудели люди в зале.

 В пространстве – сбой. Дуди в трубу, и ключ басовый гни в дугу.

 «А кофе?» – «Буду!» – «Сахар?» – «Тьфу!»

 – «Нас в список записали?»

 Окей, я был под кайфом, брат, но это точно был киоск,

 А тут, гляди, рок-клуб, джаз-клуб, седой певец носатый,

 В затылок, как струна, игла воткнулась и морозит мозг,

 Не разглядеть твое лицо, зачем закрыл глаза ты?

 В тумане – снег, высокий дом, а на углу – бу-бу, бу-бу,

 Перед киоском мужики гундят о чем-то вместе,

 Умчал автобус в пустоту. «Ушел последний на Москву?

 Застряну, значит, здесь!» – «Как все…» Мерцают буквы в тексте.

 В пространстве – сбой. Ни там, ни здесь, курю и кофе пью во тьме,

 И с кем-то говорю, пою – не попадаю в ноты.

 Я здесь случайно, как и все, но вроде бы живой вполне,

 Ведь если ты не на земле, уже не важно, кто ты,

 Ведь если ты – лишь чей-то сон, лишь странной песни хриплый тон,

 В тумане – снег, во мраке – свет, и проданы билеты,

 В Москве, в Нью-Йорке, за углом, открылась дверь, заходишь в дом,

 Там пахнет кофе, табаком, уже неважно, где ты,

 И полон клуб, и низкий бас уносит нас с Луны на Марс,

 Из глубины идет волна, но слов у этой песни

 Не разобрать. «Который час?» А впрочем, к черту. Свет погас,

 И в списке наши имена, но мы – лишь буквы в тексте.

 Открыта дверь, и я вхожу и вижу тех, кого не жду,

 И я дрожу в густом дыму и слышу – дышит шар наш.

 Ни жив, ни мертв, я узнаю за стойкой черную звезду.

 «Налейте крови старику!» – «Спасибо, мистер Джармуш!»

 На вкус и цвет – порядок лет, на каждый кадр – и тень, и свет,

 «Бу-бу» о тех, кого здесь нет, читай по буквам – Альфа,

 Омега, брат, ни трезв, ни пьян, я сам – танцующий скелет,

 Открыта дверь, и в глубине – ни боли нет, ни кайфа.

 В Москве, в Нью-Йорке, на Луне нет никого – и ты беги,

 Нет никого – и ты спеши, надев пальто из жести,

 Напялив шляпу из фольги да из березы – сапоги,

 И черно-белый фильм – как текст, но гаснут буквы в тексте.

 [Затемнение]

Музыка: Густав Малер

Фильмы Джармуша полны иронии; с умыслом ли, нет ли, ирония есть и в выборе музыкального сопровождения для эпизода «Шампанское» – последнего в фильме «Кофе и сигареты». В нем Билл Райс и Тейлор Мид, играющие сами себя, предаются воспоминаниям под песню Густава Малера. Симфонии Малера, начиная с Первой, часто вдохновлялись его же песенным творчеством, и неудивительно, что отзвуки «Я потерян для мира» явственно слышатся в знаменитом Adagietto из Пятой симфонии, – они создавались почти одновременно. Волей Лукино Висконти, использовавшего этот фрагмент в знаменитой «Смерти в Венеции», Adagietto не только прибавило популярности Малеру, но и стало хитом киномузыки.

С томлением, пронизывающим «Смерть в Венеции», у иронических «Кофе и сигарет» едва ли много общего, что неудивительно. Удивительно другое – в этом фильме, довольно-таки смешном, и романтический пафос вроде бы должен выглядеть смешно; однако ничего подобного с песней Малера не происходит. То ли потому, что этот замечательный композитор, почти всю жизнь проживший в XIX столетии и заставший лишь начало ХХ века, успел понять главное о нем и о нас – и мы до сих пор силимся это расслышать. То ли потому, что перед определенным уровнем совершенства и красоты любая ирония бессильна.