Джентльмен Джек в России. Невероятное путешествие Анны Листер - [49]
».
Княжна привыкла к мужскому вниманию и драгоценным подношениям от поклонников, первым среди которых был император Николай Павлович: «Она протянула мне руку, на которой красовался любимый сибирский аметист, вправленный в браслет из лазурита. Это подарок царя. Другой его подарок – сибирский изумруд с ее инициалом – русской буквой С (означающей имя Софья), оправленный по образцу древнего перстня-печатки, обнаруженного под Керчью».
Софья показала Листер и маленькое совершенство – подарок супруга, Льва Радзивилла: «Она носила три кольца, выполненные в английском стиле. Одно, от супруга, было украшено квадратной формы изумрудом, тремя красивыми топазами и обручем из мелких бриллиантов и рубинов. Сказала мне, что изумруды следует покупать непременно в Константинополе и без оправы. Ее знакомец, граф Нессельроде, купил там в качестве свадебного подарка своим дочерям два изумруда для их парюр».
Родственники тоже были невероятно щедры к Софье. В особенности дядюшка, Дмитрий Павлович Татищев, богач и дипломат: «В московском обществе его не любят и не слишком уважают. Говорят, что он un homme venal, корыстолюбец. Софья показала мне четыре браслета, которые носила в тот день, – это подарки Татищева – из золота, каждый шириной не больше половины дюйма. Золото чистое, высшей пробы. Дядюшка преподнес их ей в Вене».
Портрет Д. П. Татищева. Д. Босси
В 1820-е годы прелестная двадцатилетняя Софья блистала на балах и пленяла мужчин. Как только ее не называли, с какими богинями, планетами, звездами не сравнивали. Она была и «царицей всех московских красавиц» (граф Михаил Бутурлин), и «первой звездой большого света» (граф Владимир Соллогуб), и «особой с округлыми плечами пышного античного контура» (Марк Фурнье), и «красавицей с холодной внешностью и страстной натурой» (великая княжна Ольга Николаевна), и «великолепной особой с белой кожей и волшебными плечами» (графиня Дарья Фикельмон).
Листер слышала о простофиле-полковнике Купере, ирландском посланнике, который, приехав в Петербург, влюбился в княжну и объявил о намерении жениться. Софья даже бровью не повела. Впрочем, Купер тоже был не промах – посватался сразу к десятку барышень, окончательно потеряв голову от русской красоты.
Софьей не на шутку увлекся и Пушкин, как только увидел ее в 1826 году в доме князя Урусова. Он посвятил ей прелестное четверостишие, вольный перевод из Вольтера:
Пушкин говорил о прелестной Софи бесконечно, не стесняясь родителей, не боясь ревнивых родственников и поклонников. Дело чуть не закончилось дуэлью. У хлебосольных Урусовых часто бывал Владимир Соломирский, офицер и англоман, мрачный, молчаливый, бледный, читавший Байрона и мечтавший о красивом самоубийстве. Пушкин его раздражал – своей гениальностью, резвостью, славой и популярностью у сестер Урусовых. В них, но особенно в Софью Соломирский был влюблен – одиноко, глубоко и безответно, как и должно английскому романтику. Однажды он решился на поступок – дождавшись, когда Пушкин закончит сомнительный анекдот о графине Бобринской, процедил сквозь зубы, но так, чтобы слышали все: «Как вы смели отзываться о ней столь неуважительно. Графиня – почтенная особа, и я не могу допустить оскорбительных об ней отзывов». Это был вызов. Пушкин его принял. Но, к счастью, секунданты Шереметев и Муханов уладили пустячный спор. На Собачьей площадке два дуэлянта пожали друг другу руки, и дружеский звон бокалов возвестил о примирении.
Иногда в салоне, не зажигая свечей, в густых зимних сумерках тихим волнующим шепотом Софья исповедовалась Анне в муках сердечных и несчастьях, выпавших на ее долю. Император. Подарок судьбы и проклятье. 1826 год. Москва, лето, коронационные торжества. Ей двадцать два. Она чиста, наивна, хороша. Приглашена на бал. Молодой царь ее заметил, сделал глазами (он это умел) комплименты ее грации и красоте. Изволил познакомиться ближе. И через год ее позвали в Петербург, сделали фрейлиной и поместили в Зимний дворец. Острослов Вяземский тогда написал: «Старые московские бабы обоего пола толкуют об этом на тысячу ладов». На тысячу ладов – но с осуждением. Все считали, что княжну формально зачислили во фрейлины, а фактически – в наложницы императора.
Во дворце Софья чувствовала себя ребенком, оторванным от родителей. Ей было одиноко, неуютно, страшно. Она много плакала, хворала. Придворные сочувствовали ей, а за спиной зло шушукались о романе с императором. «В наших разговорах она часто намекала на светские интриги – там, при дворе, она не могла бы доверять даже собственной дочери».
Урусова тактично и уклончиво говорила об их связи. Это был престранный ménage à trois (опять эта русская цифра три): ангельская княжна, почти еще девочка, отданная покорными родителями ненасытному деспоту-великану для наслаждения и забав, но при этом искренне его любившая; деспот-великан Николай Павлович, бонвиван, женолюб и верный супруг, проявлявший к Софье внимание мужчины и нежного отца; царица Александра Федоровна, терпеливая, деликатная, робкая, вечно беременная и вечно предаваемая, – она безумно ревновала фрейлину к беспутному супругу, но находила силы мириться. Она была добра к Софье, стала ей подругой, наставницей. И как бы в доказательство княгиня показала Анне свой альбом: «
