Дженни. Томасина. Ослиное чудо - [58]

— За Макдьюи! — кричала она, и перед пламенным мечом расступились цыгане, открывая ей путь к Эндрью. Она обняла его за плечи левой рукой и повела прочь, оглашая воздух боевым кличем. Пройдя весь ряд фургонов, она бросила в последний фургон горящий факел.

Пламя побежало по лёгким просмолённым повозкам. Цыгане метались, хватали вёдра, бежали к реке. Макдьюи и Лори были уже у клеток. Он опустился на колени, и она стала рядом с ним.

— Эндрью! — воскликнула она. — Вы ранены?

А он ответил:

— Да нет, ничего, устал.

Она не видела, что на волосах у него кровь, она смотрела ему в глаза, и взгляд её ещё не утратил дикой отваги.

— Эндрью! — сказала она снова. — Эндрью!..

Обхватила его голову, поцеловала его, вскочила и умчалась к лощине, словно лань.

— Лори! Лори, вернись! — кричал он ей вслед, но она не вернулась, и он остался стоять на коленях у клеток. Он не знал, жив он, мёртв или ему всё это снится. Стало темней и тише. Пожар затихал, цыгане кое-как его тушили.

«Пора уходить», — сказал себе Макдьюи; но оставалось выполнить ещё один долг. Перепуганные звери выли, лаяли, кричали на все голоса. Ветеринар открыл клетки и выпустил пленных: если уж им погибать, так на свободе. Потом он побрёл к своей машине.

У деревянного помоста, где всё и началось, лежало что-то тёмное. Это был медведь. Он умер. Макдьюи посмотрел сверху на кучу чёрного меха и подумал, что Джорди будет очень плакать, если узнает. Ещё он подумал о том, что те, первые слёзы Джорди дали хорошие всходы, и о том, что если Лори бежала этой дорогой, она видела беднягу и поплакала над ним. Он и сам был бы рад заплакать.

Проехав примерно милю, он остановился у реки, вышел из машины, отмыл кровь и определил, что рана не глубокая. Потом он с трудом сел за руль и направился в город.

У самого мостика его ослепили фары ехавшей навстречу машины. Он заметил, что на крыше — огонёк, машина полицейская. Он остановился: констебль Макквори подошел к нему и сказал:

— Слава Богу, это вы, сэр!

— Пожар потушили, — сказал Макдьюи. — Я подам вам заявление, возбудим процесс против так называемого короля Таргу и дрессировщика…

— Да, да, — прервал его констебль. — Это всё мы сделаем. Но я не потому здесь. Меня за вами послали. — Констебль опустил голову. — Вас ищут дома. Доктор Стрэтси просил вас отыскать.

— А… — сказал Макдьюи и задал вопрос, для которого ему понадобилось много больше мужества, чем для минувшей битвы: — Она жива или нет?

Констебль снова поднял голову.

— Жива, сэр! — отвечал он. — Но доктор Стрэтси очень просил вас разыскать.

25

Что такое? Неужели я не богиня? Неужели все старые боги умерли или утратили силу? Неужели я просто Талифа, обыкновенная кошка, подобранная рыжей пряхой, которая живёт одна и помогает беспомощным?

А кто же это — Талифа, откуда она пришла? Где мне положено жить?

Я хотела покарать врага и не сумела. Когда огонь в долине давно потух, Лори вернулась и прошла мимо камня, где я ждала.

Она шла как слепая. В руке у неё был фонарь, и я увидела, что плащ и платье порваны, опалены огнём, запятнаны кровью, а лицо — всё мокрое от слёз.

Я неслышно двинулась за ней. Дом наш как будто заколдовали: Питер не залаял, подполз к ней на брюхе, тихо скуля, а кошки были злые, как ведьмы, и зашипели на меня.

— Что случилось? — спросил Вулли. — Что с Лори? У неё на платье кровь.

Макмёрдок, который, как это ни скрывал, всё же верил немножко в мою божественность, громко промяукал:

— Твои дела, да? Египетские штучки? Смотри у меня!

Я не удостоила его ответом и вошла в дом.

Лори села на скамейку к очагу как была, в крови и в грязи, и горько заплакала. Закрыла лицо руками и тихо плакала без конца. Чтобы её утешить, я встала на задние лапы и передней лапой два раза тронула руку, закрывавшую лицо.

Она подняла меня и уткнулась в мой мех. Я думала раньше, что женщины так не плачут — без всхлипываний, без всякого звука, просто тёплые слёзы текут и текут, как вода.

Только один раз, прижавшись мокрой щекой к моей щеке, она сказала:

— Талифа! Что со мной будет? Что мне делать?

Ей бы помолиться богине Баст, или Исиде — плододарительнице, или Артемиде Целомудренной — кому-нибудь из моих воплощений, и я бы небо обрыскала, а умолила моего отца осушить её слёзы. Но кто теперь знает? Может, я ничего не могу?

Прошли часы, пока она встала, опустила меня на пол, сняла всё грязное и порванное и помылась; но слёзы всё так же текли, словно вода.

И тут она сделала что-то странное — взяла лампу, подошла с ней к зеркалу и долго смотрелась в него, как будто никогда себя не видела. И заговорила с собой, как недавно со мной:

— Кто я такая теперь? Где Лори? Что мне делать? Что же мне делать?

Потом она пошла к себе, а я улеглась было у очага, но она позвала с лестницы:

— Талифа, иди ко мне, побудь со мной!

Раньше я к ней не ходила и остановилась в нерешительности.

— Иди, иди, — звала она. — Всё ж не одна буду!

Я перекувыркнулась от радости, кинулась вверх, прямо к ней в руки, и замурлыкала, а она потёрлась щекой об меня.

В белой комнате стояли кровать, стул и шкафик. Лори села и, держа меня на руках, долго смотрела мне в глаза. Она уже не плакала.