Джек-потрошитель с Крещатика - [175]
Помолчали.
Маша включила свет. Они не заметили, как успело стемнеть. Из открытого балкона открывался феерический вид на Город, на Золотые ворота, подернутые еще не густой вуалью сумерек с мушками ночных огоньков.
— Одно не пойму, — горько вздохнула Маша, — почему мне казалось, что картина совершенно не представляет опасности?
— Спору нет, умирать во-обще не опасно, — со злым сарказмом сказала Чуб. — Напротив, после того как умрешь, тебе уже во-още ничего не угрожает.
— Она не представляет опасности для счастливых людей! — догадалась Ковалева. — Картина открывается лишь для несчастных. Эта Анна Онопенко была совершенно несчастна. И Базов был несчастлив, ведь его сын умирал… наверное, он увидел там нечто.
— Человек, который несчастлив в этой жизни — исчезает? Наш Аид забирает у него жизнь в наказание? Засасывает его в царство мертвых? Жестко. И сын Базова тоже был несчастен?
— Нет. Потому он и выжил — вышел из комы. Он угодил в провалье картины случайно. Все дело в фильме… он любил старые фильмы. А когда мы пересматриваем любимый фильм, мы как бы немного мечтаем жить в нем. И картина была словно кадр из фильма. Потому он шагнул туда. По ошибке.
— Шагнул вовнутрь картины? Но как?
— Я не знаю, как это работает. Для меня картина — лишь полотно. Я смотрю на него и ничего не вижу, не чувствую. Похоже, я счастлива. И ты — тоже. А несчастные, они видят там какую-то надежду, мечту… Картина — это тот фильм, тот мир, где они хотят жить.
— Анна хотела вернуться назад и все изменить, не делать аборт. И Базов хотел исправить ошибку. Но они ничего не исправили. Они умерли!
Чуб с тревогой посмотрела на пустой диван, на котором еще недавно лежала красавица Катерина Дображанская.
— Хочешь сказать, что Катя тоже была несчастна? Она самая красивая, самая богатая, самая сильная из нас — не дай бог моргнет, полгорода рухнет… И она несчастна? Чего, извините, она несчастна?
— Ты разве не помнишь? Ее родители погибли, утонули, катаясь на лодке. Кате было тогда тринадцать лет. И она сама нам сказала, что дом на картине похож на дом, где она жила в детстве, когда ее папа и мама были еще живы…
22 мая
— Тю-ша, Тю-ша, домой, — протяжно позвал женский голос.
— Катя, домой немедленно! — присоединился строгий мужской.
Она не отзывалась. Стояла в кустах и смотрела на свои черные лаковые туфельки. Лаковые туфельки тоже смотрели на нее — укоризненно. Новые, нарядные, а если она намочит их в лодке? Так нарядно оделась, модные желтые носки, разноцветные заколки, футболка с Микки-Маусом, не кооперативная, а настоящая — из-за заграницы. Так надеялась, они все же пойдут в чешский луна-парк на центральном стадионе, верила до последнего, обещала родителям все воскресенье зубрить английский… не помогло! Мать еще колебалась, но отец пошел на принцип, проявил непреклонность: «Не нужно показывать нам свой характер. Вся семья не будет подстраиваться под одну тебя, а мы с мамой хотим не в луна-парк, а в парк — на природу!»
— Тю-ша, Тю-ша…
Какое противное имя! Она не Тюша и не Катюша, а Катерина. Катерина Михайловна! Когда она вырастет, потребует, чтобы ее называли исключительно так. У нее есть характер… Все говорили родителям: ну и характер у девочки, намаетесь, натерпитесь с ней!
А вышло иначе — натерпелись не они, а она без них.
Катя вышла из кустов, пошла — почти побежала к родителям. Оба ждали ее во дворе их старого дома — уютная, надежная «сталинка», повернутая покоем, добротные скамейки на желтоватой дорожке. После их смерти и дом, и двор никогда не будут уютными, никогда не будут надежными… безнадежными будут.
— Папа… мама… вы не должны идти в парк!
— Что, опять? — отец был неподдельно сердит. — Сначала ты прячешься. А теперь, когда мы опаздываем…
Мягкое лицо мамы становится одновременно сочувственным и уверенным в папиной правоте:
— Тетя Вера из 23-й квартиры уже все нам высказала, пока мы тебя звали. На нас изо всех окон уже смотрят. Тебе не стыдно?
— Если бы ты вела себя иначе, я бы мог согласиться, — добавляет отец. — Но эти прятки… Это недопустимо! Мы 20 минут тебя звали.
И Катя знает, что папа не лжет. Возможно, он пошел бы дочке навстречу и все втроем они бы пошли в луна-парк… кабы Катя не пошла на шантаж. Папа свято верит: нельзя портить девочку, нельзя дать сейчас дочке проявить невыносимый характер. Все ради ее блага. Включая и то, что сейчас они пойдут в парк и утонут, катаясь на лодке. И она виновата в их гибели — всему виной ее прятки, ее упрямство — добиваться своего любой ценой.
— Папа, послушай меня!.. — Катя цепляется за его запястье, сжимает отчаянно, не зная, что еще она может сказать.
Сказать: «Вы утонете!»
Они не поверят, увидят лишь новую глупую попытку шантажировать их своими страхами, выдумками.
— Катя, перестань! Можешь оставаться дома, а мы идем в парк.
Папа не изменит решения. Характер… Характером Катя в него.
Они с мамой уже на улице, где мчится куда-то веселый красно-желтый трамвай.
Субботний день, машин немного, но все же достаточно.
— Хорошо, папа, — принимает решение она.
Жалко майку, ведь не кооперативная… но что поделать, характер, любой ценой своего…
