Джедай почти не виден - [16]

Вот и теперь отстегнул перчатки, вытер вспотевший лоб и только после уточнил.

— Это вежливая форма приказа, или у меня, и правда, есть выбор идти или нет?

— Выбор есть всегда, — дипломатично пожал плечами Васькин.

— Просто товарищ полковник о вашей мотивации заботится. Ему показалось, у вас нынче куража маловато. Вот и решил, просмотр того, во что превратилась столица, повысит вашу свирепость до рабочего уровня, — то ли коварно, то ли и впрямь бесхитростно пояснил Андрей Сергеевич.

Вейдер не ответив направился к раздевалке.

«Прогулка» по Корусканту продлилась до вечера. Психолог встретил всех четверых в гостиной сразу по возвращении. Чечен озабоченно рассматривал сбитые в кровь костяшки пальцев. Псих возился с порванной гарнитурой рации. Невозмутимый лорд со свежей ссадиной на скуле развалился в кресле, слушая бренчащего на гитаре Казака.

  Не для меня придёт весна,

  Не для меня Дон разольётся,

  Там сердце девичье забьётся

  С восторгом чувств — не для меня[1].

— Как прогулялись? — заговорил Андрей Сергеевич, усаживаясь в свободное кресло.

— Нормально. Все, в принципе, как и положено в бардаке. Одни решили, что коли конец света, то все можно, другие, напротив, без лишнего трепа отдают последнюю рубаху, третьи старательно делают вид, будто их хата с краю, — откликнулся Псих.

— Интересно, у того козла новые рога отрастут, или я ему их окончательно обломал? — не весть к кому обратился Чечен.

— Отрастут. Но посмешишем для своих он станет надолго, — все же лениво откликнулся Вейдер.

— Не одобряете? — теперь Чечен обращался к богослову-любителю Курину: не агрессивно, скорее задорно подмигнул.

— Что именно? — с готовностью отозвался тот.

Очень похоже, что оба возобновляли старый, важный для обоих спор.

— Творимое нами насилие. Типа, подставь правую щеку.

— Это будет зависеть от того, как вы поставите вопрос. Спросите, можно ли убивать? И я отвечу — нельзя. Грех. Спросите, нужно ли убить? Отвечу, что да, если это предотвратит еще больший грех. Нельзя чужой кровью расплачиваться за чистоту собственных одежд. У философа Соловьева приведен рассказ русского генерала. Старого, еще царских времен. Человеком он был не безгрешным, но надеялся оправдаться перед Господом одним днем своей жизни. В тот день он убил три тысячи человек. Шла война с Турцией и его отряд вошел в сожженную армянскую деревню. Все жители были перебиты, а в центре к деревьям привязаны тела женщин, которые умерли от разрыва сердца, потому что у них на глазах сжигали их детей. А потом спасшиеся рассказали, что сотворивший это турецкий отряд отправился в соседнее село, и показали русским солдатам более короткий путь. В результате турки попали в засаду и были перебиты все до единого. Вот этим днем старый генерал и надеялся оправдать всю свою не слишком праведную жизнь.

— Правильно. Аллах точно простил бы, будь тот генерал правоверным. Хотя за Ису вашего ручаться не стал бы. Тот, кто без боя дал себя арестовать и казнить, чужую доблесть может и не оценить.

— Отчего же? Если единственным способом спасти других будет пройти через унижение самому, неужто струсишь? Думаю, нет. А крест был единственным способом спуститься в ад и вывести оттуда души праведников.

— Допустим. Но потом, когда воскрес, первосвященника-то с Пилатом навестить надо было. Чтоб впредь неповадно Бога унижать. А то не по-мужски как-то.

— Зато по-божески. Если, конечно, Бог, любит людей до самопожертвования.

— Бог велик. Он не должен быть жертвой. Ему не надо становиться человеком.

— Бог всемогущ. Почему мы сомневаемся в том, что он может и это?

— Чтоб вас переспорить, имамом «Сердца Чечни» надо быть, не меньше; — с показной сердитостью запыхтел явно получающий удовольствие от спора Чечен.

— О чем это они? — тихо спросил Психа Вейдер, которому разговор показался занятным.

— Они разной веры. О ней и спорят.

— Всерьез не сцепятся?

— Нет. Оба верят, в то что Бог любит их, боятся греха, молятся, ждут конца света и надеются на жизнь вечную. Разница в деталях. Но когда верят оба, то не боясь расплескать свою веру, уважают чужую. Так что нормально все.

— Вы на чьей стороне?

— Я -атеист, вроде вас.

Последняя фраза не миновала ушей Андрея Сергеевича, и он принялся за Психа с Вейдером в придачу.

— Атеисты значит? То есть вы со стопроцентной гарантией можете утверждать, что в мире нет силы, оценивающей вашу жизнь с точки зрения совершенного вами добра и зла?

— Ну, не так категорично. Может и есть что-то, но я не считаю эту вероятность слишком существенной, — решил быть дипломатичным Псих.

— Значит полностью отрицать Божественное начало вы не беретесь?

Псих теперь на пару с Вейдером промычали нечто невнятное.

— А теперь вспомните, было ли в вашей жизни ситуация, когда у вас руки чесались сделать гадость, но вы удержались от этого, только потому что вероятно существующий Бог это запрещает?

Спецназовец и ситх недоуменно переглянулись.

— Нет? Так какие же вы атеисты? Вы ж просто не сапиенсы. Ибо где разум у того, кто предполагает наличие Бога, но заветам его не следует?

Псих засмеялся первым. Чуть помедлив, улыбнулся Вейдер. Казак вновь взялся за гитару.