Тихий, словно запуганный, притаился дом Сердюковых среди высоких сугробов.
Нина Александровна рассказывала мужу, что над снегом виднеется сейчас только крыша, разрисованная под сосновые ветки, да верхние косяки завешанных наглухо окон.
Все комнаты, кроме кухни, стояли нежилые. Воздушной волной вынесло несколько стекол. Правда, бреши сейчас же забили фанерой, войлоком, заложили подушками и прочим «утеплением», но ветер все же посвистывал в пустынных комнатах.
Дров не хватало. Топили каждый день только одну маленькую кухню.
На горячем шестке с утра кипятили большой медный чайник и готовили еду.
За печкой, на широком топчане, покрытом ковром, были собраны все одеяла, подушки, все, что оставалось теплого в доме.
Посуда и запас продовольствия на день-два помещались здесь же, под рукою, на полках.
В кухоньке было тепло… Пахло поджаренной с луком и салом картошкой.
Раскутав и усадив мужа в удобное кресло, поближе к теплу, Нина Александровна принялась хлопотать. Налила ему душистого чая покрепче, упросила попробовать пышечек, прочитала бодрые письма от дочки и от друзей.
Семен Гаврилович пил, ел, расспрашивал обо всем, радовался как будто теплу и уюту.
Но глубокая складка между бровей и незнакомые морщинки у губ, напряженность лица и чуть-чуть неестественное оживление говорили, как старательно прятал этот мужественный человек свое истинное настроение.
Потянулись одинокие, долгие-долгие дни…
Нина Александровна затемно уходила на работу. Она была сестрой-хозяйкой в детской больнице. Детей привозили издалека, со всего района. За день она так уставала, что едва добиралась до топчана за печкой и моментально, как убитая, засыпала.
Дочь Сердюковых с первых дней войны эвакуировалась из Москвы с медицинским институтом.
В полушубке, в ушанке и в валенках сидел Семен Гаврилович с утра до вечера у догорающей печки. Мрачные мысли одолевали его.
Целый день ни слова ни с кем!.. Ясно, кому он теперь нужен?!
Теперь он для всех обуза… И для Родины, и для семьи, и для себя самого… Но он был не прав… Даже в те жестокие дни, истекая кровью в смертельной схватке с врагом, Советское государство заботилось о своих сынах. Всеми силами стремилось помочь и поддержать инвалидов-бойцов.
Первым отыскал Семена Гавриловича председатель поселкового Совета. Он сам был инвалидом войны и потому особенно горячо откликнулся на письма Московского отдела общества слепых, военных организаций и глазной больницы. Все они сообщали в дачный поселковый Совет о судьбе отважного летчика, просили разыскать, взять на учет, навестить, познакомиться, приободрить и оказать всяческую помощь и поддержку.
Этого требовало благодарное сердце народа, сердце матери-Родины.
И председатель поспешил, бодро шагая искусственной ногой по занесенным снегом улицам к уединенному домику Сердюковых.
Вместе с его энергичным стуком и громким сердечным приветствием в обмерзшую переднюю проникли какие-то мешки, дрова, уголь.
На горячем шестке запел и засвистел самоварчик. В чугунке поспевала разварная картошка. Квашеная капуста с подсолнечным маслом и луком дожидалась в тарелочках на столе.
Бойцы-инвалиды, бывший летчик и бывший кавалерист, сразу нашли общий язык, общих фронтовых друзей, «сосчитались», как говорится, «родней», прочитали вслух и обсудили последние сводки. Потом снова стали перебирать товарищей в разных боевых частях. И гость рассказал хозяину об устройстве жизни слепых-инвалидов, собственных его товарищей по кавалерийскому полку.
Все они были определены на работу Московским отделением Всероссийского общества слепых.
Новая работа пришлась им по душе, новая профессия оказалась очень выгодной. Они скоро в ней освоились и даже сумели внести в производство ценные новаторские предложения и усовершенствования.
Возвращаясь с работы, Нина Александровна издалека заприметила дымок над трубою:
— Может, летчик какой разузнал и явился проведать. Вот бы хорошо! Семен очень затосковал в одиночестве… А с товарищами отвлечется, поделится, обогреется с ними душою…
Она вошла в сени и обомлела: в одном углу сложена поленница мелко расколотых для растопки дровец и порядочная куча угля, в другом — прислонился к стене объемистый мешок с картофелем, в кухне — яркий свет, не коптилки, а керосиновой лампы.
Тяжелые маскировочные одеяла на окнах и на стеклянной двери казались уютными драпировками. На жарком шестке аппетитно благоухала горячая картошка, а самоварчик плевался и бормотал, как подгулявший веселый старичок.
За столом сидел розовый от тепла и волнения Семен Гаврилович и усердно потчевал чаем с хлебом председателя поселкового Совета:
— Кушайте, кушайте! Вашим же добром, да вам же и челом!
— А-а-а, хозяюшка! Пожаловали, наконец! — закричал навстречу Нине Александровне председатель. — Это где же вы, дорогой товарищ, по ночам пропадать изволите?! Муж дома, а вы по больницам! Сократить, освободить от работы немедленно такую жену. Есть определенное указание. Пускай ищут себе другую сестру-хозяйку. Нам и дома хозяюшка нужна.
И развеселившийся Семен Гаврилович тоже вскочил с места и, кланяясь совсем не в ту сторону, где стояла жена, шутливо расшаркался:
