Джакомо Казанова. Величайший любовник или авантюрист-неудачник? - [68]

И «обоюдное блаженство» неминуемо бы свершилось, если бы француженка Ля Ривьер, оскорбленная тем, что какой-то юноша в ее присутствии покушается на ее законные права, не вцепилась в него, вынудив отложить этот сомнительный подвиг до другого времени.

Дальнейшее сам Казанова описывает следующим образом:

«Их стычка изрядно меня посмешила, но поскольку я не был тут безучастным свидетелем, то почел долгом вмешаться. Я спросил у девки, по какому праву лезет она в наши дела, а Лунин принял это за изъявление моего к нему расположения. Он выставил напоказ свои прелести, обнажил красивую белую грудь и подзадорил девку сделать то же, от чего она отказалась, обозвав нас мужеложниками, на что в ответ мы именовали ее б…, и она нас покинула. Мы с юным россиянином явили друг другу доказательства самой нежной дружбы и поклялись хранить ее вечно».

То, что они «явили друг другу», уединившись в соседней комнате, мы оставим на их совести. Скажем лишь, что вернулись они в общую залу нескоро.

Ближе к ночи началась настоящая оргия: француженка Ля Ривьер неутомимо услаждала нескольких мужчин, включая Лунина-старшего и Бомбаха.

И только Петр Лунин с Казановой, пресыщенные, сидели у огня.

«Мы напоминали двух добродетельных старцев, кои снисходительно взирают на безумства буйной молодости», — вспоминал потом Казанова.

Что это было? Люди говорят, что любовь слепа. Но не до такой же степени, чтобы быть слепой и в отношении пола… Конечно же, при всем своем сластолюбии Казанова никогда не был гомосексуалистом. Да, он презирал женскую сущность, но он любил только женскую натуру.

Удивительно, но в России нормальные галантные похождения почему-то явно не занимали основного места в жизни Казановы. Его «обоюдное блаженство» с молодым Луниным, будущим дядей декабриста Михаила Лунина, выглядит двусмысленным. Очевидно, что известный бабник до этого не был поклонником подобных отношений, но, как говорится, никогда не стоит терять надежды: гомосексуальность может настигнуть мужчину в любой момент и в любом возрасте.

Мы никого не собираемся осуждать, ни Казанову, ни Петра Лунина, ни многих других известных и вполне уважаемых людей. В конце концов, кто-то любит человека в себе, кто-то себя в человеке, а некоторые — и то и другое. Каждый делает, что хочет, и если «это» не сопряжено с насилием, не нарушает прав никакого другого человека, то оно и не может быть предметом осуждения или преследования.

* * *

А вот дальше Казанову, что называется, понесло. Как-то раз, прогуливаясь в Екатерингофе со своим новым другом Степаном Степановичем Зиновьевым, будущим послом России в Испании, он увидел крестьянку изумительной красоты. Она испугалась прилично одетых незнакомцев и убежала в избу. Мужчины вошли за ней следом. В темной горнице находились отец, мать и дочь.

Девушка была как раз во вкусе Казановы: «Грудь ее еще наливалась, ей было всего тринадцать лет, и не было приметно явственных следов созревания. Бела, как снег, а черные волосы еще пущий блеск придавали белизне».

Казанова переговорил с Зиновьевым, а тот перевел отцу: барин-иностранец хочет взять его дочь в услужение, с исполнением супружеских обязанностей.

Отец почесал в затылке и ответил:

— Сто рублев.

— Почему так дорого?

— За девство.

Цена действительно была высока, но учитывая, что в дальнейшем никакого жалования наложнице не полагалось, нужно было только кормить и одевать, то сделка выходила фантастически выгодной.

Вся эта сцена удивила, рассмешила и озадачила Казанову. Он был просвещенным европейцем, демократом и поклонником Вольтера, и вдруг он в самом прямом смысле этого слова покупал себе девушку, словно та бессловесное животное. Между тем, девушка нисколько не возражала против такого торга, наоборот, явно желала переменить свою участь.

— Могу ли я с ней спать? Могу ли я отослать ее обратно, если она мне надоест?

На все вопросы Казанова получил твердое «да». Только увезти ее с собой за границу он не имел права, а еще он обязан был отпускать ее в баню по субботам и в церковь по воскресеньям.

— А если она не захочет спать со мной?

— Такого быть не может. Вы барин — велите ее высечь.

И Казанова сдался:

— Держите сто рублей.

После этого Казанова усадил рабыню в карету и увез ее в свое жилище на Миллионной.

На правах настоящего рабовладельца он дал ей знойное имя Заира (так звали наложницу султана в одноименной трагедии Вольтера).

Потом он одел свою Заиру на французский манер («красиво, но без роскоши»), научил немного говорить по-итальянски («прескверно, но довольно, чтобы изъяснить, чего ей надобно»). Они если и не полюбили друг друга, то чувствовали взаимную привязанность. Заира ревновала, когда друг-хозяин загуливал.

В конце концов, Казанова стал ее поколачивать. Вначале, как истинный демократ, он старался воздействовать на Заиру только ласковым убеждением, но вскоре согласился, что правы его русские друзья, говорившие ему: «Слова тут силы не имеют, убеждает только плеть. Слуга, рабская душа, почешет в затылке после порки и решит: “Барин меня не гонит, раз бьет, значит, любит, я должен верно ему служить”».

Один раз Казанова вернулся домой уже на рассвете и едва успел увернуться от брошенной в него бутылки — Заира была в бешенстве от ревности. Казанова потом вспоминал: