Дзержинский - [6]

— А я не понимаю, как это вы, образованный марксист, можете идти на поводу у демагога Зюка[3].

— Так, — с обидой в голосе заговорил Домашевич. — Спасибо. Но мне кажется, Дзержинский, вы забываетесь. Это я учил вас марксизму, а теперь вы пытаетесь учить меня.

— Ошибаетесь, доктор. Вы действительно познакомили меня с марксизмом, за это приношу вам огромную благодарность, но марксизму я учился не по Домашевичу, а по Марксу, Энгельсу, Плеханову!

Наступил 1897 год.

Как-то в конце января в комнату к Дзержинскому вошел, нет, не вошел, а буквально ворвался Бальцевич.

— Яцек, бросай к черту свои книжки! Победа! Огромная победа! Забастовка в Петербурге закончилась. Правительство сдалось. С апреля рабочий день будет ограничен по всей стране.

Феликс бросился обнимать Вацлава.

— Ты понимаешь, Вацлав, какую весть ты принес, — говорил Дзержинский. — Петербургские рабочие добиваются сокращения рабочего дня не только для себя, а и для Риги, Варшавы, Баку, Вильно, Киева… Они думают обо всех. Какой прекрасный ответ нашим домашевичам и моравским!

— Разбираемся помаленьку, — усмехнулся Бальцевич. — Чем меня здесь агитировать, пойдем-ка лучше посоветуемся с товарищами, чем и как мы можем ответить русским рабочим.

По виленским фабрикам, заводам и мастерским прошел сбор средств в помощь петербургским забастовщикам. Вместе с деньгами в Петербург пошло приветственное письмо «Адрес литовских рабочих». В этом адресе, в частности, были и такие строки: «…Нынешняя ваша забастовка с ее результатами вызвала у нас неописуемый восторг. Вот как нужно бороться рабочим за свои интересы!» И далее: «Вы и ваш активный «Союз»[4] встали на первое место в нашей общей борьбе… За вами стоим мы все, рабочие разных национальностей и стран, мы, ваши братья, страдающие от наших общих врагов: эксплуататоров и правительства».

Виленские социал-демократы в эти дни часто выступали перед рабочими, призывая к забастовкам. Но больше других работал Феликс. Товарищи удивлялись его одержимости. Когда он только спит! А Дзержинский и в самом деле почти не спал. Днем он давал уроки — надо было на что-то жить, — писал листовки, готовился к выступлениям, вечером его видели на собраниях или на квартирах у рабочих, а ночами оборудовал подпольные типографии и печатал прокламации, брошюры, листовки.

Потом, когда волна забастовок прокатилась по Вильно, Дзержинский торжествовал. Радостно было сознавать, что усилия его и товарищей по партии дали свои плоды.

Последнее время Дзержинский и Гульбинович были неразлучны. Феликса и Андрея сблизила и общая революционная работа, и любовь к поэзии. Андреи писал стихи и часто читал их товарищам. Феликс с детства хорошо знал и ценил польскую и русскую поэзию. Оп тоже писал стихи, но считал их слабыми и не предавал огласке.

— Яцек, дай почитать, — говорил Андрей, листая томик Некрасова. Он впервые столкнулся с этим поэтом, и стихи ему понравились.

— Возьми, пожалуйста, совсем. На память. Однако нам пора. Не забудь, что после кожевников надо побывать еще у железнодорожников.

По дороге юноши обсуждали предстоящее выступление Яцека. Гульбинович подсказывал Феликсу примеры из собственной жизни.

Вот и пустырь, а за ним рабочие казармы, где в одной из каморок их ждут. Внезапно им преградили путь четверо парней. В нос ударил специфический резкий запах кожи, Дзержинский ощутил сильный удар. Голова наполнилась звоном. Ударил широкоплечий кривой парень. И тут остальные набросились на Яцека и Андрея. Били молча. Гульбинович упал. Его пнули раз, другой и оставили в покое. Их наняли бить Яцека.

К удивлению кривого и всей его шайки, худенький и хлипкий на вид «студент» не просил пощады и не старался удрать. Он встал спиной к забору и яростно дрался. Получая и нанося удары, Феликс думал только об одном: во что бы то ни стало удержаться на ногах. Знал, если упадет — пропал, затопчут.

Словно в тумане Феликс увидел, как один из нападавших выхватил нож, Дзержинский упал, обливаясь кровью. Нападающих как водой смыло.

Пришедший в себя Гульбинович кое-как перевязал Феликсу голову и с помощью прохожих довел до дома, где жил Домашевич.

К счастью, Домашевич оказался дома. Он обработал и зашил раны Феликса и уложил его на несколько дней в постель.

Дзержинского не оставляла мысль: кто и почему так жестоко поступил с ним? Он не верил, что напали вот так просто, ни с того ни с сего.

Ответ принес тот же Гульбинович. Один из социал-демократов, работавший на кожевенном заводе у Гольдштейна, рассказал, как кривой, пьяный вдребезги, похвалялся в корчме, что так отделал какого-то «студента», что тот теперь и дорогу к заводу забудет. А гуляет он на деньги, которые за это получил от хозяина.

Когда Феликс немного окреп, он снова появился у кожевников. Влияние социал-демократов на заводе росло. Гольдштейн понял, что потратился зря, и, как человек практический, повторять эксперимент не стал, а поехал к полицмейстеру. Они долго о чем-то разговаривали, запершись в кабинете, и, по-видимому, остались довольны друг другом.

5

Феликс готовился к отъезду. Оставаться в Вильно было опасно. Дважды он с трудом уходил от филеров. Из тюрьмы арестованные товарищи сообщили, что жандармы на допросах усиленно интересуются Яцеком. Поэтому руководство партии приняло решение направить Дзержинского в Ковно, где Яцека не знали. В то время в Ковно не было социал-демократической организации, и Дзержинскому поручалось ее создать. Это было несомненным признанием организаторских способностей молодого революционера. Феликс и гордился порученным заданием, и волновался — справится ли?