Дюжина аббатов - [4]

Праздник продолжался до того момента, пока герцог не вошел в главный зал замка. И не увидел там аббатов. Некоторым, по правде сказать, было совсем не до него. Они были очень заняты своими личными делами. Но только не Ипохондрио. Тот сразу приметил улыбку на лице герцога. А чем может быть порождена улыбка? Только грехом. А каким грехом? Плотским. Герцог, должно быть, не слишком грешил, ибо улыбка сразу же сбежала с его лица, как весенняя птица, вспугнутая зимним ветром.

А потом, следующей ночью, он увидел сон. И приснилось ему, что, сидя на краешке кровати, он будит спящую женщину. Был рассвет, и этот сон, он сам не знал почему, оскорблял его. Он будил женщину, называя ее по имени, но как ее звали, он не знал. Он звал тихо, долго, пока женщина не подняла голову и не положила ему ее на колени. И тогда он ощутил запах ее тела.

В последующие дни герцог Франкино вспоминал об этом сне всякий раз, когда оказывался рядом с женщиной, и тогда он начинал принюхиваться, чтобы узнать этот запах из сна, но он старался сделать это незаметно, будучи хорошо воспитанным человеком. Поскольку в его памяти запечатлелся именно запах, не лицо и не взгляд; только неясный предрассветный свет и теплый спокойный запах. Каждое тело обладает своим запахом. Тех, кого мы любили, мы вспоминаем прежде всего по запаху.

Но кого же любил герцог? Не донну Камиллу, камеристку маркизы, которая пронзала его презрительными взглядами, потому что видела в нем нелепого иностранца. К тому же она была худа и сурова. И не фройляйн Ильдегонду, высокую и белокурую. На целую пядь выше его. Может быть, Пилар, которая приехала из мавританского двора? Или прекрасную Марави из Анжуйского двора Неаполя? Охваченный сомнением герцог начал расследование. Он исследовал себя и других людей. Более того, других женщин. При каждом приближении, при любом случайном контакте он обострял свои чувства, напрягал разум, весь собирался и придирчиво изучал лицо женщины, той, что была с ним рядом в тот или иной раз, чтобы разгадать, открыть правду. Он хотел знать, кто та женщина, которую он любил. Он морщил нос, чтобы распознать этот запах.

Герцог вспомнил свой сон однажды вечером, глядя на ранний осенний закат, который уже освещал долину грустным светом. Внезапно он вздрогнул от быстрого стука в дверь. Это был юный Ирцио, паж маркизы, еще безбородый юнец, который, спеша объявить нечто важное, путался в словах и пытался дополнить сообщение жестами. Герцог многого бы не понял, если бы не услышал звуков лютни снизу, из зала замка. Пока они вместе спускались по лестнице, пажу Ирцио удалось сообщить, что ко двору только что прибыл трубадур.

Все спешили в зал, где уже сидела маркиза со своими дамами; Венафро стоял за спиной маркизы, а аббаты стекались с разных сторон замка. Они образовали кружок, в центре которого сидел на низком ореховом стуле трубадур. Он настраивал свою лютню. Когда герцог его увидел, он остолбенел. Ему показалось, что он видит себя: может быть, чуточку моложе, может быть, чуточку красивее, может быть, такого себя, каким ему хотелось бы быть. Огромные голубые глаза трубадура, когда он отрывал взор от лютни, были отражением вечной невинности. Он улыбнулся и запел «Con vei la lau– zeta mover… »[3]. По окончании прекрасной и печальной песни, маркиза попросила исполнить «Calenda maia»[4]. Герцог сосредоточенно слушал. Когда раздались слегка смягченные звуком лютни смелые стихи Рамбоута, обвиняющего женщину в том, что никогда не сжимал ее обнаженной в своих объятиях, герцог вздрогнул и взглянул на маркизу. Ему показалось, что и она на него смотрела.

Потом по просьбе дам был сыгран танец. Венафро подошел к трубадуру и аккомпанировал ему на своей провансальской флейте; все женщины, включая маркизу, танцевали, собравшись в кружок; герцог тоже танцевал, держа за руку маркизу; танцевал даже аббат Мистраль, который выделялся среди других аббатов тем, что в первый же день снял свою длинную черную сутану и одевался в мирское; как и подобает ловкому шевалье, он любил лошадей и танцы. Герцог Мантуанский танцевал с большим искусством, разве что, когда в танце требовалось повернуть голову в сторону маркизы, он делал это на секунду раньше, чем нужно, а когда ему требовалось повернуть ее в противоположную сторону, он чуть-чуть запаздывал.

По окончании танцев маркиза приказала накрыть столы к ужину и захотела, чтобы юный трубадур сел во главе стола, рядом с ней, по правую руку, и она сама довела его до стола. С быстротой молодого кота герцог устроился слева от маркизы и уже подтаскивал к скамье маркизы свою скамью, которая, как ему казалось, стояла слишком далеко или, может быть, недостаточно близко. И в этот момент аббат Умидио тяжело и неотвратимо опустил свою скамью между ними и столь же уверенно уселся. Потом он обернулся к герцогу, который смотрел на него с изумлением, тяжело выдохнул ему в лицо и занялся поглощением пищи.

Герцог смотрел на еду без всякого аппетита. Подняв глаза, он обнаружил, что сидящий напротив Венафро за ним наблюдает.

Маркиза беседовала с трубадуром о новых провансальских и аквитанских стихах и танцах. На ней было серебристое платье, которое отбрасывало на стены блики от больших светильников, и отблески оживали от каждого движения рук и тела.