Дюма - [30]

Подошла группа — человек двенадцать, впереди Этьен Араго, закричали, что людей убивают и надо закрыть театры (свой театр Араго закрыл еще днем, заявив, что нельзя смеяться в такое время; начальник полиции сказал, что завтра он не будет директором театра, Араго ответил, что тот завтра не будет начальником полиции, — диалог, достойный «Трех мушкетеров»), наткнулись на труп женщины, который никто не подумал убрать. «Несите тело к театру, чтобы все его видели, — сказал Этьен, — я хочу, чтобы все оттуда убрались». От стука и криков зрители разбежались, Дюма спросил у Араго, что «они», то есть какой-нибудь комитет или штаб, если такой существует, думают делать дальше, Араго сказал, что понятия не имеет, и ушел со своей группой разгонять театры. Труп остался на ступеньках. Александр пошел поесть — кафе работало, народу полно. (Гюго, «Отверженные»: «Ничто не отличается столь удивительным спокойствием, как Париж во время мятежа… Захватывают, отдают и снова берут баррикады… трупы усеивают мостовые. А пройдя несколько улиц, можно услышать стук бильярдных шаров в кофейнях… Проезжают фиакры, прохожие идут обедать в рестораны, и иногда в тот самый квартал, где сражаются».) «Одни говорили, что беспорядки не значительней тех, что были в 1827-м, и никакой революции не выйдет, а все кончится как в прошлый раз. Другие, и я среди них, полагали, что мы видим лишь пролог спектакля и следующий день покажет…» Он пошел домой, какие-то фигуры сновали туда и сюда, проходя мимо Тюильри, увидел во дворе военных. «Я попытался заглянуть через ограду, но часовой закричал „Назад“, и я ушел». В тот день бывалые активисты, вроде Кавеньяка, собирали в пригородах отряды из студентов, офицеров и всех, кто похрабрее; набрали пять-шесть тысяч, построили несколько баррикад, но к вечеру были разогнаны полицией.

Утром 28 июля Ашиль Конт прибежал сообщить: восстал Политехнический — институт, основанный в революцию для подготовки артиллерийских офицеров и инженеров.

«— Студенты очень сердиты.

— На кого? — спросил я, протирая глаза.

— Да на главных — Лаффита, Перье и Лафайета… они вчера пытались к ним обратиться, а те сказали „сохранять спокойствие“».

Александр пошел искать Кавеньяка, не нашел, заскочил к Белль, обещал, что не будет ни во что ввязываться. А тем временем, кажется, началось… «Бог располагает»: «То здесь, то там завязывались отдельные схватки, но они ограничивались несколькими ружейными выстрелами, потом все замирало в ожидании… вооруженные пехотные патрули то и дело проходили по улицам, бульварам, набережным. Их пропускали. Слышались крики: „Да здравствует пехота!“ и „Да здравствует Хартия!“; кричавшие стремились как-то призвать армию к восстанию». В 11 утра Полиньяк тайно приехал в Тюильри совещаться с только что назначенным командующим парижским гарнизоном маршалом Огюстом Мармоном. Тот сказал, что дела плохи: армия вся в «горячих точках» (Алжир, неспокойная граница с Нидерландами), в Париже всего восемь тысяч солдат и 25 тысяч стоят в Сен-Клу; он просил у короля приказа к решительным действиям, но не получил его. Александр в это время обегал знакомых, у химика Боне обнаружил Араго, застрял там. «Все хотели драться, но ни у кого не было оружия».

Оружие — больной вопрос восстаний; кажется, что тогда у всякого был арсенал, но это не так. Париж населяли предприниматели, чиновники и интеллигенты, которые оружия сроду не видали, а если у кого оно и было, то не было пуль и пороха, а где их взять, никто не знал. Охотничьи ружья? Тоже редкость, да и бегать с ними по улицам некомфортно. Дюма написал, что еще 26 июля потребовал у слуги «…ружье и двести патронов двадцатого калибра» — реплика звучала так красиво! — но патронов у него не было. Наконец додумались, что оружие можно купить в оружейных магазинах, пошли туда, а Александр пошел домой за ружьем и дуэльными пистолетами. Заодно переоделся в охотничий костюм. Биографы опять над ним смеются, но охотничий костюм — это удобные штаны и куртка с карманами. Пока одевался, услышал шум под окнами, на углу улиц Бак и Университетской: полицейские гнали зевак. Полицейских было двое, к оружию они не прибегали, но без усилий очистили улицу. Он пошел к Боне, там уже все разошлись, вернулся к своему дому — полицейские ушли, люди опять слонялись и спрашивали друг друга, что делать. Он сказал, что, наверное, надо строить баррикаду. Его послушались. Биографы опять не верят, хотя что тут такого? «В неразберихе гражданских войн люди, не зная толком, куда податься, благодарны любому, кто возьмется управлять ими». Соседи услужливо принесли ему лом и стали помогать — советами. Показались три солдата, Александр сказал, что можно взять у них винтовки, все закричали солдатам, что надо быть с народом и бросить оружие, те так и сделали. «Мы не знали, что с ними делать, и они просто ушли». Пришла группа студентов; Александр все долбил мостовую в одиночестве, устал, здоровенный студент забрал у него лом и тотчас уронил ему на ногу булыжник.

«— Ой, я сделал вам больно.

— Да ничего. Что там может болеть, это же кость». Так появился новый друг — студент-медик Алессандро Биксио (1808–1865). Студенты стали колупать мостовую, Александр постоял — скучно, пошел в Пале-Рояль, спросил Удара, где Орлеанский, тот сказал, что ничего не знает, шеф верен королю, а беспорядки скоро кончатся. Вышел на бульвары. «Никто не ходил, все бегали. Никто не говорил как обычно, все выпаливали какие-то обрывки. Всеобщая лихорадка охватила людей…» Пришел в «Национальную», там Каррель говорит, что нужен не бунт, а переговоры. Скучно. Зашел к земляку, там обсуждали назначение Мармона. В гостях не сиделось. «Дойдя до моста Революции