Дым отечества - [6]

В домашней обстановке Черномордик не всегда отдыхал душевно. Собственно, ни с матерью, ни с братьями-юнкерами он не имел ничего общего, а подчас даже и тяготился их средой.

В городе, вот уже года три существовал кружок молодёжи, к которому примыкал Черномордик, ещё будучи гимназистом, и с которым не порывал связи и в период своего «копчения», как выражался он в палате.

К кружку молодёжи примыкали гимназисты, гимназистки и даже епархиалки. Заметными членами кружка являлись бывшие студенты, волею судеб вынужденные прозябать за пределами университетского города.

Появлялись в кружке ещё и люди приезжие из группы «Безымянной Руси».

К этим людям кружок молодых людей относился как к учителям жизни, и с каждым их появлением союз молодых людей увеличивался численностью, креп и заводил связи на стороне.

Осенью памятного для России года, когда проснулось всё общество, кружок молодёжи явился в городе самым чувствительным аппаратом для восприятия новой жизни.

Освободительные лозунги из центров доносились на окраины и здесь попадали на благоприятную почву.

В период петиций и банкетов, в глухом городке так же писались петиции и так же как в других местах устраивались банкеты.

Телеграфные проволоки принесли весть о телеграфной забастовке, и первыми в городе забастовали почтово-телеграфные служащие, за ними потянулись приказчики и закрыли магазины.

Забастовали земские служащие, началось брожение среди учителей… Но их опередили забастовавшие гимназисты и гимназистки.

И Черномордик в числе других принимал самое горячее участие в общем движении.

Свою работу перенёс он и в палату, но на первых же шагах он разочаровался.

Из всего численного состава губернских присутственных мест навстречу предложению Черномордика пошли только три чиновника из университетских, один ветеринарный врач и несколько наборщиков из губернской типографии, а из угловой комнаты подходящим человеком Черномордик считал только одного Ватрушкина.

— Николай Николаевич, я давно видел несовершенство жизни, — говорил Ватрушкин Черномордику, — но только, что же я мог поделать?

— А надо бы вам было работать над самообразованием. Недурно бы было и примкнуть к какой-нибудь организации.

— В сельские учителя я хотел, да экзамен не выдержал, — печально говорил Ватрушкин.

— Давайте заниматься, я вас и в учителя подготовлю, — уверенным тоном говорил Черномордик, и Ватрушкин не сомневался в словах юного писца из бывших гимназистов.

Когда Черномордик рассказал Ватрушкину о пользе союза чиновников, последний патетически восклицал:

— Вот, вот!.. И я тоже давно думал об эксплуатации чиновников начальством, да только боялся говорить об этом… А вы вон как смело говорили… Брызгин, этот дьявол порядочный. Доносчик он, обо всём доносит начальству.

Собственно, Ватрушкину хотелось рассказать Черномордику о том, что он знал, а он знал, что в течение двух последних недель Брызгин несколько раз побывал в кабинете его превосходительства, и последнему уже всё известно о Черномордике.

VI

Ватрушкин не ошибся: через два дня Черномордик был вызван в кабинет управляющего палатою.

Генерал принял родственника своей знакомой строго и сухо, стула ему не предложил и, нахмурившись, начал:

— Молодой человек! Я пригласил вас, чтобы сказать вам, что у меня здесь палата, присутственное место, а не что-то другое, где можно… можно непочтительно выражаться о правительстве, читать преступные газеты и сбивать чиновников на устройство каких-то там противозаконных сообществ и союзов…

Генерал произнёс всё это, как по заученному.

— Ваше превосходительство, — начал было Черномордик, и по губам его скользнула ироническая улыбка.

— Извольте молчать, когда говорит начальник! — грозно окрикнул Черномордика генерал. — До моего слуха дошло, что вы непочтительно отзываетесь о правительстве! Это в присутственном месте не допускается… да и вообще, нигде не допускаются такие речи, — поправился генерал. — За это господ социалистов отправляют в места отдалённые. Потрудитесь рассказать мне всё, что произошло.

Черномордик подробно рассказал историю столкновения с Брызгиным.

По мере его рассказа лицо генерала из тёмно-багрового преображалось и делалось светлее.

Когда Черномордик кончил свою исповедь, генерал проговорил:

— Относительно слов «дым отечества» я ничего не буду говорить, в этих словах ничего нет предосудительного. Это — поэтическая вольность поэта, и, конечно, Брызгин может этого и не знать… Что же касается того, что правительство будто бы эксплуатирует чиновников, то это уже, как хотите, дерзость и большая дерзость! Правительство никого не эксплуатирует, а достойных чиновников награждает денежными пособиями и орденами… Да и, вообще, выражаться так о правительстве преступно! Понимаете — преступно!..

Лицо генерала вновь побагровело.

— Кроме того, откуда вы взяли, — начал он после паузы, — что отечество и правительство не одно и то же?.. А?..

— Да как же, ваше превосходительство! Отечество — это народ во всей совокупности, а правительство — только часть народа, так сказать, центральное его управление.

Начальник даже побледнел при этих словах.

— Как, правительство — часть народа?.. Что вы говорите… м… молокосос!.. — вскрикнул генерал, но тотчас же сообразил, что зашёл далеко, обращаясь так со своим очень отдалённым родственником.