Дыхание земли - [10]

Особенно меня задели слова девчонки о сукне. Да я скорее умру, чем так унижусь, чем дам своему сыну пример унижения!

– Уходи, – сказала я тихо и яростно, – Уходи и не смей больше ничего приносить сюда!

Девчушка недоуменно поглядела на меня; насмешка, заключавшаяся в поступке ее отца, была ей явно непонятна. Берта повернулась, отвесила мне поклон и зашагала по дороге, таща за собой тяжелую корзину.

Что значило это со стороны Бельвиня, о чем свидетельствовало? Было ли это насмешкой или испугом? Или он просто хотел откупиться от меня, бросить какой-то жалкий кусок вместо всего пирога, который полагался мне по праву?..

В тот день было переделано много всяких дел. Селестэн окончательно починил хлев и вычистил прудик для уток, я до самого вечера возилась с теленком, Патиной, курами и утками, собирала снесенные яйца и стирала. Чуть позже устроила купание для малышек. А уж совсем поздно, даже не предупредив меня предварительно, Селестэн зарезал свинью.

Возни с ней было много, а когда все было кончено, над вырытой ямой мы установили решетку и, разведя внизу огонь, уложили для копчения множество кусков мяса. Брике взял на себя задачу поддерживать огонь в течение пяти суток. У нас должно было получиться больше трехсот фунтов свинины холодного копчения.

Вечером, очень поздно, усталая, но немного приободренная, я вышла на дорогу, чтобы вдохнуть перед сном свежего воздуха. Все, пожалуй, складывалось не так плохо, как можно было ожидать. Крестьяне утром принесли мне десять мерок пшена – этого вполне хватит для домашней птицы, три десятка яиц и мерку фасоли. У нас будет сало, кровяная колбаса и много копченостей. По крайней мере, призрак голода уже не стоял перед нами. Будем экономить, но не умрем до весны.

Предстояла еще битва с Бельвинем, но я была уверена, что выиграю ее.

Сейчас, в этот поздний час, я могла немного перевести дух. Одиннадцать желудков накормлены и будут накормлены завтра – не было ли это поводом для успокоения? Конечно, обеспеченность это слабая, самое большее – на три недели, и к тому же у нас нет одежды, нет денег для обучения Жанно и Шарло, да и Авроры тоже. Да что там говорить – мы самые настоящие бедняки. Даже если мне удастся что-то посеять (при условии, что Бельвинь вернет хоть что-нибудь) и Господь Бог пошлет небывалый урожай, мы все равно будем лишь кормить себя, ничего больше. Господи Иисусе, об этом ли я мечтала для Жанно, для девочек?

«Так что обольщаться не следует, – подумала я угрюмо. – Все еще только начинается, а я должна сделать так, чтобы мои дети больше никогда не были голодны».

Когда я, продрогнув и приуныв, возвращалась с дороги назад, темная приземистая фигура вышла мне навстречу. Я остановилась, слегка испуганная. Человек был в плаще и шляпе, огонек его трубки красновато мерцал в темноте. У меня мгновенно всплыли в памяти рассказы об убийцах и разбойниках, наводнивших провинцию.

– Кто вы? – произнесла я настороженно.

– Я ле Муан, мадам.

Подойдя ближе, он объяснил:

– Отец Медар передал мне, что вы хотите встретиться со мной.

Я была слишком ошеломлена, чтобы сразу понять, как себя вести. Ле Муан, предводитель гравельских шуанов, стоит передо мной, да еще так неожиданно!

– Вы… вы так уважаете отца Медара, сударь? – проговорила я.

– Отчего же его не уважать? Он служитель Божий.

– Может, вы зайдете в дом? – спросила я, слегка успокоившись.

– Нет, – отрезал шуан. – Стыдно мне там показываться.

– Стыдно? Почему?

– Да ведь из-за нас его спалили. Чудесный замок был, а не отстояли мы его от синих! Что ж, на их стороне тогда сила была. С тех пор я всегда помню, что виноват перед его сиятельством.

– Перед его сиятельством? Каким его сиятельством?

– Да перед вашим отцом, который погиб за Бога да за нашего короля.

– А! – сказала я. – Вы ведь служили у нас лесничим, не так ли?

– Имел такую честь, мадам.

Он потушил трубку. Огонек погас, но я уже имела возможность хорошо его рассмотреть: темные глаза, пылающие сухим блеском, морщинистое, все в складках, лицо, крупный нос с грубо вырезанными ноздрями, косматые длинные волосы. В этом человеке было явное сходство с обезьяной. Да и двигался он легко, бесшумно, ловко, так ловко, что даже наш пес ничего не учуял.

– Заступитесь за меня, – сказала я прямо. – Вы же знаете, сударь, что мельник Бельвинь теперь пользуется двумя третями из того, что принадлежало моему отцу. Вы говорите, что в долгу перед принцем. Его уже нет, но есть его наследник, мой сын. Вы бы могли хоть чем-то помочь ему?

Шуан слушал меня, не перебивая. Когда я закончила, он все так же молчал. Это меня удивило.

– Так что же вы скажете, ле Муан? Вы согласны помочь нам или нет?

– Видите ли, мадам, мне надобно выяснить одну вещь.

– Какую?

Некоторое время он молча смотрел на меня.

– Мадам, вы в Бога веруете?

– Да, – отвечала я, несколько удивленная.

– А сын ваш, маленький сеньор?

– Он католик, как и я, ле Муан.

– А станете ли вы жить как христианка, ходить к мессе в нашу часовенку, исповедоваться, станете ли водить туда маленького сеньора?

– Если дело только за этим, – сказала я, – то отцу Медару не придется на меня жаловаться.

Я произнесла это, а втайне горько подумала: «Попробовал бы этот ле Муан задать такой вопрос моему отцу!» Отец был равнодушен к религии и при Старом порядке проявлял не больше религиозного рвения, чем весь остальной двор. И, однако, его слово было для шуанов законом. Правда, теперь наступили другие времена. Аристократы, не более религиозные, чем Вольтер, были вынуждены возвращаться к католическим обычаям и истокам, чтобы привлечь на свою сторону необыкновенно набожных крестьян и шуанов, которые вообще были экзальтированными католиками и свою борьбу вели прежде всего во имя Бога.