Дыхание розы - [54]

В моем сердце нет ни капли сожаления, Бенедикт. Это гораздо хуже. Ни капли сожаления, поскольку я не мог позволить тебе лишить нас величия и власти во имя чудесной утопии. Это гораздо хуже, ведь после твоей смерти я не живу, я действую машинально. Это все, что мне осталось, а осталась мне устрашающая пустота.

Пусть я виновен перед Господом и перед тобой, но я прав перед людьми. Я примирюсь со своим наказанием, оно не может быть более суровым, чем наказание, которому я подвергаюсь сейчас. Милый Бенедикт, да упокоится с миром твоя прекрасная душа. Я молю тебя об этом всякий раз, когда все фибры моей души начинают кричать и взывают к снятию самых насущных обетов».

Гонорий Бенедетти встал и вытер слезы, от которых стал мокрым даже его подбородок. Перед его глазами кружилась комната, и он оперся о свой большой письменный стол, чтобы удержаться на ногах. Наконец головокружение прекратилось. Он дал себе еще несколько секунд, чтобы восстановилось дыхание, а потом дернул за позументный шнурок, спрятанный под одним из ковров, оживлявших его кабинет. Мгновенно появился камергер.

— Пусть он войдет.

— Слушаюсь, ваше преосвященство.

В кабинет вошел человек, закутанный в плащ с капюшоном.

— Ну?

— Аршамбо д’Арвиль умер, пронзенный мечом. Леоне ускользнул от нас.

Раздосадованный камерленго закрыл глаза.

— Как это произошло? Ты советовал д’Арвилю соблюдать крайнюю осторожность? Леоне — ратник, причем один из лучших в своем ордене.

— Он должен был его одурманить, чтобы тот стал уязвимым.

Бенедетти раздраженно вздохнул и спросил:

— Как ты думаешь, речь вновь идет о вмешательстве одного из них?

— Эта мысль приходила мне в голову.

— Но почему всем моим шпионам еще не удалось их вычислить? Я начинаю думать, что они пользуются божественным покровительством.

— Я в этом сомневаюсь, ваше преосвященство. Бог на вашей стороне. А поскольку это так, наши враги поднаторели в подземной войне. Мы вытеснили их в пещеры, расщелины, катакомбы. Их слабость стала силой. Они превратились в тени, и нам неизвестна их численность.

— Как ты думаешь, Леоне понял, что на самом деле вдохновителями его тайных поисков были совершенно другие люди?

— Меня это очень удивило бы.

Прелат почувствовал горечь и срывающимся голосом сказал:

— Манускрипты, похищенные этим негодяем Юмо из папской библиотеки… Собранные сведения позволяют мне предполагать, что Юмо продал их Франческо де Леоне. Ты нашел их?

— Еще нет, но я неустанно ищу.

— Надо же! Я предпочел бы, чтобы ты искал, находя.

— Все указывает на аббатство Клэре.

— Но как Леоне связан с этим женским аббатством? — удивился камерленго.

— Через Элевсию де Бофор, аббатису. Она была назначена Бенедиктом XI, и я спрашиваю себя, нет ли между ней и рыцарем связей, о которых нам ничего не известно.

— Выясни и найди как можно скорее этот трактат Валломброзо, без которого мы не можем уточнить даты рождения, а также трактат по некромантии… В том положении, в каком мы находимся… даже строптивая помощница может оказаться нам полезной.

— Но вы же не намерены… ну, прибегнуть к этому зверству?

— Зверству, говоришь? Какую вину ты за собой чувствуешь с тех пор, как мне служишь?

Призрак притих.

— А женщина? — продолжал камерленго.

Призрак снял капюшон. Его лицо озарила довольная улыбка.

— Теперь, ваше преосвященство, осталось не так долго ждать, и мне не хотелось бы оказаться на месте этого ничтожества.

— Ее страдания не приносят мне облегчения. Страдания — это слишком ценная жертва, чтобы ее приносили попусту. Я хорошо это знаю, — прошептал прелат, прежде чем продолжить более уверенным тоном: — Аньес де Суарси должна умереть, причем как можно скорее. Тем не менее эту казнь необходимо представить так, чтобы она выглядела как заслуженный приговор. Мне совершенно не нужна мученица.

— Я немедля сообщу об этом ее палачу. Он будет разочарован. Страдания других опьяняют его как пряное вино.

— Ему щедро платят за послушание, — напомнил Бенедетти тоном, не допускающим возражений. — Я питаю отвращение к радости мучителей. Потом он тоже должен умереть. Мы больше не нуждаемся в нем, а его образ жизни настолько омерзителен, что вызывает у меня отвращение.

— Все будет сделано так, как вы желаете, ваше преосвященство.

Гонория охватило отчаяние, и он процедил сквозь зубы:

— Ты знаешь мою волю. Выполни ее. Я достаточно плачу тебе за эту службу! Мне не хотелось бы сердиться на тебя. А теперь ступай.

Угроза была столь очевидной, что человек надел капюшон и удалился.

Камерленго подождал несколько минут, затем вызвал камергера, яростно дернув за позументный шнурок.

— Пришла она наконец?

— Нет, ваше преосвященство, еще нет.

На лице Бенедетти отразилось разочарование. Он прошептал, словно разговаривая сам с собой:

— Но что может ее задерживать? Как только она придет, сразу же сообщите мне.

— Слушаюсь.

Лувр, Париж, ноябрь 1304 года

Одна из крупных заячьих гончих короля Филиппа следила за ним угрожающим взглядом. Гийом де Ногаре ждал в рабочих покоях монарха, стараясь не делать никаких движений из страха, что белая сука с черной головой расценит его жест как угрозу. Все знали, что челюсти этих животных, сомкнувшись, могли сразу убить свою добычу. Ногаре понимал их пользу, но, разумеется, не в тех случаях, когда дамы делали самых прелестных из этих четвероногих своими спутниками и доходили до того, что одевали их в вышитые манто