Дьявольское биополе - [30]

– Ошибаетесь, Мирон Яковлевич. Наоборот, над телом время, в сущности, не властно. Оно разлагается и переходит в другую форму материи. Травы, землю, вещества… А человеческая личность, единственная и неповторимая, умирает навсегда.

– Нет, она приобщается к планетарному духу.

Смиритский считал, что я против этого планетарного духа… Против бессмертия? Я-то, полагавший, что только тот достоин жизни, кто осознал временность своего существования и помнит про смерть? Я-то, который задумывался о смерти у каждого трупа?

Но в моем кабинете сидел жгучеглазый человек, который обнадеживал: черт с ним, с бренным телом и смертью, коли можно навечно поселиться в планетарном духе.

– Сергей Георгиевич, у вас сегодня плохая аура, – заботливо сообщил Смиритский.

– Да, хреновая у меня аура.

И сразу заломило виски, застучало, боль передалась затылку, как-то растеклась по темечку. Видимо, голова побаливала и до этого, но вот упоминание ауры – свечение вокруг головы – восприятие обострило.

– Болит голова?

– Частенько… А что, видно по сиянию?

– В ауре слишком много темного цвета.

– Это худо, – согласился я, ибо кому охота иметь мутную ауру.

Смиритский неожиданно и резко поднялся. Я подумал, что он хочет бежать прочь от такой грязной ауры. Но Мирон Яковлевич очутился за моей спиной. Я хотел было обернуться и глянуть, что ему там надо… Но теплые иголочки пошли по затылку, потом к вискам, к темечку. Они, как вода по готовым руслам, бежали по следам боли, вытесняя ее. Голова делалась легкой и чуть-чуть пьяной. Я сидел, желая продлить это приятное состояние…

Наконец Смиритский опустил руки и вернулся на место. Мое сознание, прочищенное биотоками, догадалось сформулировать вежливый вопрос:

– Вы затем и пришли, чтобы меня полечить?

– Я предлагаю вам более существенную помощь…

– Какую же?

– Сергей Георгиевич, я вижу.

– Никто и не сомневается.

– Я могу увидеть то, что вы пожелаете. Невзирая ни на расстояние, ни на время.

– Слегка загадочно, Мирон Яковлевич.

– Испытайте.

– Где, допустим, сейчас лежит бриллиант гражданки Кутерниковой?

Смиритский не улыбнулся и не проявил никаких признаков смущения. Расширив и выкатив черные глаза, он смотрел поверх моей головы в холодное предзимнее небо. Не знаю, видел ли он бриллиант, но глаза алмазно блеснули.

– Разъеденный камешек лежит в какой-то канализационной трубе, под домом.

– Ага, осталось лишь проверить.

– Тогда спросите про знакомых или про родственников.

– Что сейчас делает моя жена? – кощунственно выдавил я.

Смиритский опять воззрился в небо, задышав тяжело и медленно, словно понес тяжесть.

– Она в учреждении… в белом халате… какой-то прибор… Правильно?

Я кивнул. Если он скажет, шлиф какой породы под микроскопом и какие конфеты во всегда начатой коробке лежат на ее столе, то я все равно не удивлюсь. Это и удивительно, что я не удивлюсь. Потому что не верю?

– Как же вы это делаете? – все-таки попробовал я удивиться.

– Не знаю. Идут в мозг картины…

– Ясновидение?

– Назовем «виденье на расстоянии».

– Ну а чем мне хотите помочь?

– В розыске преступников.

Вероятно, мое лицо выразило такое недоумение, что Смиритский поспешил добавить:

– В США следственные органы давно привлекают к работе экстрасенсов.

Я молчал, представляя себе райскую жизнь…

Посажу сейчас Смиритского в свое кресло; нет, свезу его в квартиру Кожеваткина, как овчарку на место преступления, и попрошу увидеть убийцу. И все, преступник арестован и дело раскрыто. Слухи поползут, что Рябинин использует на следствии не какой-то там видеомагнитофон и даже не «детектор лжи», а провидца и экстрасенса. И я бы плюнул на любые слухи, коли бы поверил этому ясновидцу. Нашла коса на камень: его ясновидение против моей интуиции.

– Мирон Яковлевич, спасибо за предложение. Как только возникнет нужда, я обращусь к вам.

Уходя, он глянул на меня так черно и пронзительно, что по затылку опять пробежали иголочки; только теперь ледяные и тревожные. И я подумал: может, зря отказался от услуг колдуна?

19

Наши чайные ритмы не совпадали: я пил за вечер чашек пять, а Лида одну. Или варила себе кофе в маленькой джезвочке. Но сколько бы я ни пил, Лида была рядом. А что еще человеку надо, кроме тепла? Оно обволакивало меня со всех четырех сторон: спереди касался груди душистый парок от чашки с чаем; сзади горел своими тремя лампочками торшер, ложась на шею гретым воздухом; справа обдавала жаром батарея; но самое нежное тепло лилось слева, от Лиды.

Казалось бы, что еще нужно?

Я давно борюсь с одним рабством: не хочу быть рабом своего настроения. Похоже, что побед пока не одержал, поскольку замахнулся не на свои недостатки, привычки или ошибки, а на собственную натуру. Поразительно, что в опустошенном состоянии я начинаю посматривать критически не только на свою натуру, но и на свой образ жизни.

Вот на кой черт размышляю о субстанциях, в сущности, настолько зыбких, что в них можно утопить любое дело и самому утонуть? Смысл жизни, нравственность, счастье, гуманизм, смерть… Мало того, что сам занудствую, но и людей вразумляю. На днях беседовал с парнем, продавшим материнскую шубу, чтобы купить видеомагнитофон. Говорил о тщетности пустяков и мелочности, о мещанстве и глупости: говорил о призвании человека и сути его существования, о добре и гуманизме… Парень ушел, со всем согласившись. И вот теперь, под нахлестом нужного настроения, я спохватился: на кой черт? Я же лишил человека радости, и может быть, его маленького счастья. Купил бы он видеомагнитофон, смотрел детективы и секс, наслаждался бы.