Дьявол в быту, легенде и в литературе Средних веков - [39]

Грешники терпели от дьяволов при жизни много меньше и даже иногда получали от них любезности, но бывало и то, что еще заживо приходилось расплатиться за порочность свою, потерпев от дьявола чудовищные муки.

Всего опаснее было демонское искушение в смертный час. Тут уже дьявол не разбирал, кто грешник, кто святой. Он был уверен, что смерть — верное орудие, пред которым и святой спасует. Более того: по средневековой легенде, он простер дерзость свою до того, что присутствовал на Голгофе при распятии Спасителя, рассчитывая повторить искушение, с которым потерпел неудачу в пустыне. В виде хищной птицы он же уселся было на самый крест. Присутствие демонов у смертного одра человека решительно подтверждает в 858 году епископ Реймский и Руанский в письме к Людовику Германскому.^{194} Цели такого присутствия разнообразны. Во-первых, дьявол рассчитывает помешать раскаянию умирающего. Во-вторых, захватить душу, обреченную аду, на отлете и без всякого промедления. В-третьих, человеку, за душу которого предвидится большой спор с добрым началом, предложить в час смертного страха дьявольские свои услуги, за уже несомненную и бесспорную продажу души. В четвертых, они просто любили мучить человека предсмертным ужасом и отягчать агонию. Тысячи тысяч христиан испытывают, умирая, эту пытку, незнакомую людям античного мира, — что в смертный час комната больного переполняется угрожающими чертями, которые тянутся к одру его жадными когтями. Гениальною художественною передачею этого поверья, точно схватившею дух его и в то же время сохранившею краски строгой реальности, является сцена смерти епископа Никласа в ибсеновых «Претендентах на корону».^{195} В ожидании лютой борьбы за душу умирающего Фауста Мефистофель заранее окружает его всякою нежитью (Lemuren), а когда Фауст падает мертвым, вызывает к трупу его из ада целые полчища чертей. Умирающие часто не только видят дьяволов, но и вступают с ними в физическую борьбу: так было с Людовиком Благочестивым,^{196} св. Катериною Сиенскою^{197} и множеством других. Русская художественная литература имеет для этого сильную картину: смерть дьявола Ахиллы в лесковских «Соборянах».

«Ученый протопоп благословил умирающего, а Захария пошел проводить Грацианского и, переступив обратно за порог, онемел от ужаса:

Ахилла был в агонии, и в агонии не только страшной, как поражающей: он несколько секунд лежал тихо и, набрав в себя воздуху, вдруг выпускал его, протяжно издавая звук: у-у-у-х! причем всякий раз взмахивал руками и приподнимался, будто от чего-то освобождаясь, будто что-то скидывал.

Захария смотрел на это цепенея, а утлые доски кровати все тяжче гнулись и трещали под умирающим Ахиллой, и жутко дрожала стена, сквозь которую точно рвалась на простор долго сжатая стихийная сила.

— Уж не кончается ли он? — хватился Захария и метнулся к окну, чтобы взять маленький требник, но в это самое время Ахилла вскрикнул сквозь сжатые зубы:

— Кто ты, огнелицый? Дай путь мне!

Захария робко оглянулся и оторопел, огнелицего он никого не видал, но ему показалось со страху, что Ахилла, вылетев сам из себя, здесь же где-то с кем-то боролся и одолел…»

Умирать при подобных условиях было жутко и трудно. Когда в 1524 году Доменик Капраника, епископ в Фермо, издал книгу, в которой собраны были из предшествующих веков наилучшие поучения на час смертный, то этот том под титулом «Ars Moriendi»^{198} («Искусство умирать») имел колоссальный успех и выдержал не менее изданий, чем в XIX веке «Как живут наши умершие и как мы будем жить по смерти» монаха Митрофана: одно из немногих русских сочинений, переведенных на все европейские языки.

Силою искушения дьявол преследует умирающего до последней минуты. В Лорето он ворвался к одному больному юноше, уже получившему от духовника напутствие из сей жизни в вечную, под видом женщины, в которую бедняга был страстно влюблен.

— Неужели ты покинешь меня, любовь моя? — вопил он, ломая руки.

Умирающий, видя отчаяние своей любовницы, собрал последние силы и твердо сказал:

— Никогда я не покину тебя, моя дорогая.

На этом слове он умер, а дьявол подхватил его душу и унес в ад. Это, очевидно, был очень нечестный черт. «Le diable amoureux» у знаменитого Казота,^{199} вынуждавший у любовника слова: «Я люблю тебя, мой дьявол!», был гораздо порядочнее. Он хотя прятал под масками то хорошенькой танцовщицы, то красивой собачки-болонки чудовищные формы получеловека-полуверблюда, но не скрывал своей дьявольской натуры и желал быть любимым в качестве подлинного дьявола, а не как заимствованный призрак женщины. Фламандская легенда о милосердной Жанне, обработанная мною в сатирическую сказку, повествует о девушке, которую дьявол поймал на жалости, показав ей сперва, каким он был до падения, а потом — каким отвратительным стал он теперь, и уверив доверчивую бедняжку, что своею любовью она приведет его к раскаянию, а следовательно, и возвратит ему прежнее великолепие…

В систему дьявола входило внушать умирающим, что грехи их превышают меру небесного долготерпения, что раскаиваться поздно и не стоит — все равно Бог не простит, потому что простить нельзя. Будя в памяти умирающего все совершенные грехи, дьявол легко доводил его до отчаяния, и в таком состоянии, равносильном вечному осуждению, уходил он в вечность.