Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса - [5]
В своих кабинетах, расположенных на верхнем этаже здания «Рукери» [28], Дэниел Бернэм (ему тогда было 43 года) и его партнер Джон Рут (ему только что исполнилось 40) ожидали итогов переписи, волнуясь еще больше, чем большинство жителей города. Они были участниками секретных переговоров, в результате которых получили твердые заверения, в соответствии с которыми составленные ими планы включали в себя проведение разведочных и инженерных изысканий в районах, еще не вошедших в состав города. Они считались ведущими архитекторами Чикаго и заслужили это тем, что были пионерами возведения высотных построек, а главное, благодаря проектированию первого здания в стране, где слово «небоскреб» до этого не было известным; по общему мнению, ежегодно по несколько спроектированных и построенных ими зданий становились самыми высокими в мире. Когда они перебрались в «Рукери», на углу улиц Ласалль [29] и Адамс, в это прекрасное, словно наполненное светом здание, спроектированное Рутом, их глазам предстал вид озера и города, который до этого не видел никто, кроме строителей. Но при этом они понимали, что результат, ожидаемый сегодня, может в значительной степени повлиять – причем отрицательно – на достигнутые ими успехи.
Новость должна была прийти по телеграфу из Вашингтона, и «Трибюн» рассчитывала получить ее от одного из своих репортеров. Ведущие редакторы, сотрудники редакционных отделов, наборщики подготавливали дополнительные «экстренные» выпуски, а кочегары постоянно подбрасывали уголь в топки для обеспечения требуемого давления пара для работы печатных станков. Был назначен особый клерк, в обязанности которого входила наклейка на оконное стекло каждого только что напечатанного бюллетеня, дабы прохожие могли его прочесть.
Вскоре после четырех часов по стандартному чикагскому железнодорожному времени «Трибюн» получила первую телеграмму.
Даже сам Бернэм не мог с уверенностью ответить, кто первым высказал эту мысль. Казалось, что идея отметить четырехсотлетие открытия Колумбом Нового Света именно таким образом – сделать его местом проведения Всемирной выставки – возникла одновременно во множестве голов. Поначалу эта идея не побудила общество к активным действиям. После окончания Гражданской войны Америка прилагала все силы к продвижению вперед, к богатому и устойчивому будущему, а поэтому, казалось, проявляла весьма пассивный интерес к празднованию юбилеев, связанных с далеким прошлым. Однако в 1889 году Франция предприняла такое, что не только поразило, но и побудило к действию, казалось, всех и каждого.
В Париже, на Champ de Mars [30] французы открыли Exposition Universelle – Всемирную выставку – столь огромную, эффектную и экзотическую, что посетители покидали ее с твердым убеждением, что никакая выставка не сможет с нею сравниться, не говоря уже о том, чтобы ее превзойти. В центре выставки стояла башня из железа, поднимающаяся к небу на тысячу футов – ее высота намного превосходила высоту любого другого строения, созданного руками человека на Земле. Эта башня не только увековечивала славу своего создателя, Александра Густава Эйфеля, но и являла собой доказательство того, что Франция отобрала у Соединенных Штатов право доминировать в области использовании железа и стали, несмотря на Бруклинский мост [31], Кривую подкову [32] и другие неопровержимые вещественные доказательства, демонстрирующие превосходство американских инженеров.
Соединенным Штатам не оставалось ничего другого, как только винить самих себя в создавшемся положении. В Париже Америка предприняла нерешительные попытки показать свой высокий профессионализм в области промышленности и науки. «Мы скоро найдем себя в списке тех стран, которых не заботит то, как они выглядят, – писал 13 мая 1889 года парижский корреспондент газеты «Чикаго трибюн». – Другие народы создали выставки, на которых демонстрируют достоинства и присущий им стиль, в то время как американские устроители выставок способны лишь на то, чтобы создать смешение из павильонов и киосков без малейшего присутствия художественной идеи и при полном отсутствии единого плана. Результатом этого, – продолжал он, – является унылая смесь магазинов, лотков и торговых рядов, часто неприятных при отдельном рассмотрении и совершенно не гармонирующих друг с другом в качестве единого целого. В отличие от нас Франция делает все, что в ее силах, чтобы показать, почему ее слава поражает и даже ошеломляет всех».
«Другие страны, участвующие в выставке, не являются соперниками, – продолжал корреспондент, – они являются своеобразным контрастным фоном для Франции, и скудость, которую демонстрируют их экспозиции, подчеркивает – как это и было задумано – изобилие Франции, ее богатство и великолепие».
Даже самой Эйфелевой башне, по прогнозам думающих американцев, суждено было стать чудовищным сооружением, которое хоть навсегда и испортило привлекательный ландшафт Парижа, но при этом создало неожиданный, но стремительный переход к новому этапу строительных технологий, требующих обширной площади основания и суживающейся клиновидной конструкции, которая напоминала по форме хвост взмывающей в небо ракеты. Подобное унижение было невозможно вытерпеть. Гордость Америки, опирающаяся на растущие мощь и влияние в мире, подлила масла в патриотический огонь. Стране требовался удобный случай, чтобы поставить Францию на место, и в особенности выбить из ее колоды такую козырную карту, как Эйфелева башня. Внезапно мысль устроить великую выставку по случаю юбилея открытия Колумбом Нового Света стала неодолимой.
