Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса - [123]

Женщина, раздевшаяся на публике, мужчина с юбкой на голове… Чудесам, происходившим на выставке, казалось, не будет конца.

* * *

Выставка возбуждала чувство огромной гордости у жителей Чикаго. В значительной степени благодаря Дэниелу Бернэму город доказал, что способен совершить нечто удивительное, несмотря на препятствия и помехи, которые, как казалось, должны были заставить строителей сдаться. Чувство гордости было вездесущим, оно присутствовало не только в сознании десятков тысяч граждан, купивших акции выставки. Хильда Сэтт [196] заметила это по изменениям, произошедшим с ее отцом, когда он показывал ей участки земли, отведенные под выставку. «Казалось, он испытывает личную гордость от того, что там будет выставка, как будто он помогал планировать ее расположение и строительство, – вспоминала она. – Оглядываясь назад, я могу твердо сказать, что большинство людей в Чикаго чувствовали то же самое. В то время Чикаго был хозяином, пригласившим к себе весь мир, и это было нашим общим делом».

Но выставка означала нечто большее, чем просто владение акциями. Она давала Чикаго свет, который рассеивал надвигающуюся тьму экономического бедствия. «Эйри рейлроуд» [197] качалась из стороны в сторону, а потом рухнула. За ней последовала «Нозерн Пасифик» [198]. В Денвере в один день прекратили существование три национальных банка, потащив за собой ряд производственных и коммерческих компаний. Опасаясь хлебного бунта, городские власти вызвали ополчение. В Чикаго редакция журнала «Инланд аркитект» пыталась успокоить читателей: «Существующие сейчас условия – это всего лишь несчастный случай. Капитал просто припрятан. Бизнес всего лишь напуган, но не убит». Но поставленный редакцией диагноз оказался ошибочным.

В июне, в один день, два бизнесмена свели счеты с жизнью в чикагском отеле «Метрополь». Один в половине одиннадцатого утра полоснул себя бритвой по горлу. Второй бизнесмен узнал об этом самоубийстве от парикмахера отеля. В ту же ночь он обвязал один конец шелкового пояса домашнего жилета вокруг шеи в своем номере, забрался на кровать, закрепил второй конец пояса к верхушке кроватной спинки и бросился с кровати.

«Все пребывают в ужасе, – писал Генри Адамс, – и каждый думает, что разорен больше, чем сосед».

* * *

Задолго до закрытия выставки люди начали оплакивать неизбежность этого события. Мэри Хартвелл Катервуд [199] писала: «Что мы будем делать, когда эта Страна Чудес закроется?.. когда она исчезнет?.. когда очарованию наступит конец?» Одна из руководящих дам, Салли Коттон из Северной Каролины, мать шестерых детей, оставшаяся в Чикаго на все лето, сделала в своем дневнике запись, отражавшую всеобщее беспокойство: «После того как увидишь выставку, все будет казаться маленьким и незначительным».

Выставка была настолько совершенной, что ее великолепие и красота создавали у всех уверенность в том, что, пока она продолжается, ничего по-настоящему плохого не может случиться нигде и ни с кем.

День Независимости

Утро 4 июля 1893 года выдалось серым и ветреным. Погода угрожала испортить красочный фейерверк, задуманный Фрэнком Миллетом в качестве дополнительного средства повышения посещаемости выставки, которая и без того росла с каждым днем, хотя еще и не достигла запланированных показателей. Солнце выглянуло на исходе утренних часов, но шквалистый ветер продолжал бушевать в Джексон-парке в течение всего дня. После полудня мягкий солнечный свет залил Суд Чести, однако грозовые тучи плотно закрыли северную часть неба. Но буря, похоже, не приближалась, а толпы посетителей становились больше и гуще. Холмс, Минни и Анна оказались зажатыми в огромной толпе мужчин и женщин в отсыревшей одежде. У многих в руках были пледы и корзинки с едой, но они быстро поняли, что мест для пикника им не найти. В толпе было несколько детей. «Колумбийская гвардия», казалось, присутствовала в полном составе; их бледно-голубые мундиры выделялись в толпе, подобно крокусам на черной почве. Постепенно золотой свет, струившийся с неба, приобрел цвет лаванды. Все потянулись в сторону озера. «На участке великолепного изгиба озерного берега протяженностью в полмили собралась толпа глубиной не менее сотни человек», – сообщала «Трибюн». Это людское «черное море» было беспокойным. «Несколько часов они сидели в ожидании, оглашая воздух непонятными натужными криками. Кто-то из мужчин затянул «Ближе к тебе, Господь» – и сразу же несколько тысяч людей дружным хором присоединились к нему.

Когда стемнело, все устремили глаза в небо в ожидании первых ракет обещанного зрелища. Тысячи китайских фонариков свешивались с деревьев и перил. Красные огни светили из каждого вагона на Колесе Ферриса. На озере не менее сотни кораблей, яхт и баркасов стали на якоря и зажгли цветные фонари на баке, корме и канатах корабельного такелажа.

Толпа была готова поддержать все, что угодно. Она возликовала, когда выставочный оркестр заиграл «Дом, милый дом» [200], песню, которая всегда вызывает слезы у взрослых мужчин и женщин, а у тех, кто только что прибыл в этот город, вызвать слезы было особенно легко. Она возликовала, когда свет, освещавший площадь Суда Чести и все окружающие ее дворцы, сделался золотым. Она возликовала, когда лучи огромных прожекторов, установленных на крыше павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний», начали шарить по толпе и когда разноцветные струи воды – «павлиньи перья», как назвала их «Трибюн» – взметнулись вверх из фонтана Макмонниса.