Дьявол - [99]
— Будьте милосердны! Будьте милосердны! — воскликнула принцесса. — Отдайте мне моих друзей!
Судья со смущенным и несколько беспомощным видом взглянул на ее волосы, выбившиеся из-под вуали, и повел плечами. Оставив его, она бросилась к другому, к третьему, потом побежала к толпе глазеющего народа и, поднимая руки, кричала:
— Будьте милосердны! Будьте милосердны!
Царила глухая тишина. Гумберкур на одном помосте, а Буслейден на другом с поразительным единодушием попробовали одновременно стащить закованными руками повязку с глаз. Откуда-то из толпы сперва два-три голоса, потом десять голосов, потом целая сотня их завопила:
— Милосердие! Милосердие!
Иосс фон Экке, новый городской профос, сын прежнего цехового старшины, побагровел и, заглушая становившиеся все более властными крики о помиловании, заорал на палачей:
— Кончайте!
Обе головы упали почти одновременно. Завизжали несколько женских голосов, а вместе с ними снова заревела толпа.
Когда Оливер опять увидел короля, то, несмотря на свое короткое отсутствие, впервые заметил его дряхлость, зловещие жилы на впалых висках и старческих руках, взор, в котором уже отразилась первая тень вечной ночи. Он нашел короля у его зверей. Людовик кормил певчих птиц конопляным семенем, сов — мелко нарубленным сырым мясом, журавлей и скворцов — хлебными зернами и кусочками яблок. Оливер, полный любви, склонился над его дряблыми руками. Людовик высоко поднял голову и поцеловал его.
— Я доволен, что ты возвратился, братец, — сказал он мягко. — Когда я один, жизнь слишком тяжело давит на меня… — Он посмотрел Неккеру в глаза. — Ты опять увидел свою родину, Оливер, и был счастлив?
Оливер покачал головой.
— Моя родина здесь, государь, — сказал он, указывая на зверей и поглаживая дога Тристана. Красивый, серо-голубой журавль с красными, как кармин, глазами и клювом цвета рога, с достоинством вышел из своей клетки и стал исследовать руки Людовика.
— Мой «Сын потаскушки» становится неплохим преемником бедного Ларрона, — промолвил король, лаская черную шею птицы.
Глава вторая
Великий враг
Одетый гранитом, овеянный ужасом замок Плесси все тяжелей и тяжелей давил на народ и страну. Жан де Бон, единственный из приближенных короля, который по самой своей должности вступал в непосредственное соприкосновение с населением, первый услышал и уяснил себе, что стон народный уже переходит в ропот, в проклятья. Он был достаточно умен, чтобы сообщить свои наблюдения не королю, а Неккеру. Тот слушал его внимательно и вдумчиво.
— Кого проклинают, — спросил он наконец, — короля или меня?
— Проклинают и чертова короля и королевского черта, — улыбнулся Бон собственной шутке, — обоих, Неккер, обоих. Вас уже не разделяют. А затем, в подобающем отдалении, следуем Тристан и я. Народ ропщет не на шутку.
Оливер уклонился от дальнейшего разговора, словно бы вопрос этот не особенно его интересовал. Но зато он отдал Даниелю Барту, управляющему его имениями в долине Сены, приказ: вести себя самым агрессивным образом, не только не прекращать бесчисленных конфликтов, возникших у него с городом Парижем, а, напротив, провоцировать новые и при этом все свои действия прикрывать именем сеньора Ле Мовэ. Сотни жалобщиков стали отныне осаждать парижский парламент; тут были оскорбленные при исполнении служебных обязанностей чиновники, купцы, у которых задержали товары, граждане, противозаконно лишенные свободы, мужья, у которых насильно увели жен, отцы обесчещенных дочерей. Дела по этим жалобам парламент по необходимости отсылал в Плесси, ибо таков был общий порядок; а там Неккер делал на полях иронические пометки и отсылал бумаги дальше — на подпись к хранителю королевской печати, каковым он сам же и был.
Вскоре случилось следующее: когда Жан де Бон проезжал по одному нормандскому поселку, под ним убили пулей лошадь, а сам он был ранен в подбородок. Снова он счел за лучшее рассказать о происшествии одному лишь Неккеру; королю же решил доложить, что упал с лошади и расшибся. Но на сей раз Неккер почему-то придал этой истории необычайное значение. Он настоял на том, чтобы обо всем было доложено государю, и доложил дело самолично. Король побелел от ярости и приказал забрать мужское население той местности в солдаты через десятого, а на всю округу наложил неимоверную денежную контрибуцию. Добродушный Бон на коленях умолял государя сменить гнев на милость и не обременять его совесть таким бесчеловечным поступком. Людовик холодно на него посмотрел и покачал головой.
— Твоя совесть состарилась у меня на службе, ей скоро шестьдесят лет, — сказал он; — она выдержит еще и не это, ручаюсь тебе.
Казначей поднялся с колен и сказал Оливеру.
— Вы умели иногда проявлять гуманность, я хорошо это помню. Неужели вы не замолвите словечка за людей, которых я должен обездолить?
Оливер пожал плечами.
— Это я предложил его величеству такую меру, — возразил он равнодушным тоном, когда король отправился кормить своих зверей, оставив Бона и Оливера одних. Жан вспылил:
— Разве можно без цели и без толку раздражать и так уж возбужденный народ? Понимаете ли вы, Неккер, какую глупость, какую невероятную политическую ошибку вы совершаете?
