Дьявол - [100]

— Нет, не понимаю, — спокойно сказал Неккер и протянул ему приказ.

— Вы с чисто формальной стороны не находите никаких противоречий с прежними указами и законоположениями, Жан де Бон?

Казначей прочел и, к удивлению своему, заметил, что указ был составлен в необычайной редакции. Он начинался словами «именем короля» и исходил не лично от суверена, а от его наместника; подпись гласила не «Людовик», а «Ле Мовэ». Жан поднял голову и посмотрел на Неккера.

— Верно ли я вас понимаю, мейстер? — медленно произнес он. — Вы хотите все проклятья обратить на себя. Вы хотите закрыть его собою и принять все удары. Неужто я никогда не постигну всего величия вашей души, Неккер!

Он схватил руку Оливера.

— О, боже, Жан, — сказал Оливер растроганно и раздосадованно, — оставьте ваши сантименты. Да, нужно принять меры против растущей непопулярности короля, а ему, быть может, грозит и еще кое-что похуже. Когда вы меня доставили ко двору, я был полезен тем, что работал исподтишка, невидимкой. Теперь времена другие: я полезен потому, что вокруг меня очень много шуму. При той репутации, которой я и без того уже пользуюсь, не нужно ни особенного величия души, ни особого мужества — ни даже особого уменья, — чтобы обратить на себя одного все недовольство и весь ропот. Вы должны мне в этом помочь.

— А что будет, когда король умрет? — спросил Жан, после небольшой паузы. Оливер усмехнулся.

— Ведь вы знаете, Бон, что здесь таких слов произносить нельзя. Король не желает умирать.

Имя Нечистого гремело по всей стране. Народному гневу и ненависти указана была, наконец, мишень. Король был «помазанник божий», на его священную особу не решались посягнуть даже словом. Его не винили: ведь дьявол правит государством и государем! Людовика стали жалеть, молиться за него. На него готовы были смотреть как на мученика, героя, пожертвовавшего вечным спасением своей души и продавшего ее антихристу ради победы над врагами государства. Ему хотели помочь, его хотели спасти. Нашлись двое смельчаков — президент парламента Ле Буланже и архиепископ парижский, — которым совесть не давала покоя при виде бесчинств неккеровского управляющего, совершаемых в самых окрестностях столицы. Они явились в Плесси, чтобы искать управы и чтобы предостеречь короля. На аудиенции, которой они добились с великим трудом, присутствовал Неккер. Наступило неловкое молчание, прерванное президентом:

— В интересах духовных и светских властей, нами представляемых, мы просим ваше величество о милости; разрешите доложить дело, по которому мы явились, только в вашем, государь, присутствии.

Людовик поморщился и отрезал:

— Мы не видим здесь никого, кто не мог бы слышать всего, что мы слышим.

— Государь, — честно ответил президент, — мы видим здесь сьера Ле Мовэ.

Король сощурил глаза и поднял брови со злобной усмешкой.

— В таком случае вы видите нашего наместника, на которого нам угодно возложить дальнейшее ведение переговоров. — Он встал и пошел к дверям. — Берегитесь, владыка, берегитесь, господин президент, — бросил он через плечо, — мессир Ле Мовэ сообщит вам, что к тому есть основания.

Он удалился. Неккер учтиво сказал:

— Я должен сообщить вам, господин президент, что его величеству угодно — и это далеко не с сегодняшнего дня — препоручить обширные поместья, которыми вы владеете, вашему личному надзору и хозяйскому глазу, а для сего освободить вас от занимаемой должности. Вам, владыка, я имею сообщить, что кардиналу Балю живется в Амбуазе недурно, если не считать мелких неудобств, вроде плохого освещения и невозможности совершать прогулки. Я вас слушаю, господа.

— Больше нам нечего сказать, — заявил Ле Буланже, побледнев, как полотно.

Однажды утром девяностолетнего Тристана Л’Эрмита нашли мертвым в постели; видно, усталое сердце перестало биться во сне. Лицо было безмятежно и светло.

Когда король услышал эту новость, его охватил великий страх. Он молча съежился в кресле, слушая, что говорил ему Оливер; подбородок его дрожал. Он отказался пойти взглянуть на усопшего.

— Государь, — укоризненно сказал Неккер, — человек служил вам верой и правдой много десятков лет и не выслужил себе последнего прощания?

Людовик беспокойно и растерянно повел рукой по воздуху.

— Государь, — смягчился Оливер, — лицо Тристана так безмятежно сейчас и так блаженно-прекрасно, что способно дать успокоение нам, живущим. Пойдемте, государь.

— Ты хочешь приучить меня к смерти, брат? — спросил король и усмехнулся. — Ты хочешь меня убаюкать! Я ее узнаю, я ее знаю! В какой бы приятной маске она ни щеголяла, ей меня не задобрить! Она — враг и врагом останется. Знай это, Оливер. И не пытайся помирить нас.

Он помолчал, затем спросил:

— Кто будет теперь генерал-профосом?

Неккер был мгновение в нерешимости, потом ответил:

— Я, государь.

Король сперва удивленно вскинул на него глаза, но тут же улыбнулся и сказал:

— Да, друг, так будет хорошо. Тебя не только боятся; ты недосягаем.

Понимал ли Людовик, какое глубокое значение, какое влияние на страну будет иметь передача Неккеру этой ужасной, вызывающей столько слез и проклятий должности? Этого даже Оливер не мог с уверенностью сказать. Король отлично знал, что только легендарная старость и личная добропорядочность Тристана оберегали его от взрыва народной ненависти; знал, что даже если новый генерал-профос будет мягче в исполнении своих прокурорских обязанностей, — что при существовавшей системе управления вряд ли было возможно, — то и в этом случае общая ненависть к нему не уменьшиться нисколько. Король знал все это, но был уже так далек от волнений повседневности, с таким безразличием относился к презираемой им людской массе и так верил в гениальность Неккера, что даже не опасался дурных последствий, какие могли бы возникнуть для него в результате нового назначения, и не вникал в подлинный и сокровенный смысл готовности Оливера принять на себя страшное бремя. Людовик ограничился тем, что создал новую должность обер-фискала, который должен был лично присутствовать — всякий раз по поручению генерал-профоса — при исполнении судебных приговоров; и создал он эту должность не столько затем, чтобы оградить Неккера от опасностей, сколько из страха оставаться одному, без Оливера, по целым дням и часам.