Дядя Ник и варьете - [5]

Норман Хислоп, чьим преемником я должен был стать, ждал меня на улице с сигаретой во рту.

— Тут за сценой не зря написано «Не курить», — сказал он мне, — так что, если хочешь подымить, давай. У нас есть еще полчаса.

Он был высокий, худой и франтоватый — розовая рубашка, черный вязаный галстук; нос длинный, рот мягкий, безвольный — из тех, что курят сигареты с таким видом, словно участвуют в заговоре, обреченном на провал.

Я спросил его, что такое «репетиция с оркестром», и он объяснил — так, словно ему было лет сто, а мне — всего тринадцать, — что на этой репетиции проверяется, правильно ли розданы партии и знает ли дирижер реплики на вступления.

— Старый Ник сюда и близко не подойдет. Это твоя обязанность. Он терпеть не может дирижеров, никогда не выставляет им выпивку, как другие, но они знают: если что будет не так, он тут же нажалуется в Лондон. Так что, как правило, они ошибок не делают. В конце концов, он же тянет всю программу.

Люди, толкаясь, проходили мимо нас — на репетицию или с репетиции, но я слушал Хислопа и почти никого не замечал.

— Не знаю, каков Старый Ник в роли дядюшки — да, он мне сказал, кто ты, — но работать на него не приведи Господь; держу пари, в этом ты сам скоро убедишься, хоть ты ему и племянник. Я-то ухожу: начинаю дело с братом, не упускать же такой шанс, но даже и без этого я все равно долго бы не выдержал. Ему нипочем не угодишь, потому что он не желает, чтобы ему угодили. Он одно только и любит — страх на людей наводить; настоящий Старый черт. Умен, спору нет, это всякий скажет, зато все и рады-радешеньки быть от него подальше. Даже маленькая Сисси, которая должна с ним спать, когда он пожелает. Тут уж смотри, Хернкасл, ни-ни, а то мигом вылетишь. Ей это может ударить в голову — ты же смазливый, — но ты помни, она его боится до смерти. Так уж он на людей действует.

— Может, у него просто вид такой? — спросил я. — Этот нос его… Потом, он косит немного, и от этого взгляд мрачный. И еще — манера говорить…

— Да нет, дело не в наружности и не в разговоре. Он людей не любит. Не хочет с ними знаться. А если и они его не любят, тем лучше! Пусть катятся ко всем чертям! Да чего там, ты сам увидишь.

Я не знал, что на это ответить, и сделал вид, что занят своей трубкой.

— В последнее время стало совсем невтерпеж, вот почему я рад, что ухожу. Не знаю, говорил он тебе, как нас ангажировали всех скопом, потому что у всех один агент. Не говорил? Ладно, пошли, посмотрим афишу. — Мы прошли несколько шагов по улице. Он продолжал, похлопывая по афише: — Смотри — кроме этих двух замен мы все целую неделю выступаем в одном зале. Тут шесть номеров. Могу рассказать обо всех. Во-первых, Томми Бимиш, комик, гвоздь программы…

— Я его видел. Он очень смешной.

— Мне он не нравится, — сказал Хислоп высокомерно, — но публика на него валом валит. Рикарло, итальянский жонглер — хороший номер, и парень он славный, тихий, только бегает за каждой юбкой. Четыре Кольмар — иностранные акробаты, трое мужчин и девица — вот это девица! Закачаешься! Так, затем Гарри Дж. Баррард — комик-эксцентрик — дрянь! И последний номер из шести — Сьюзи, Нэнси и трое джентльменов, отличная сценка с пением и танцами. Сьюзи замужем за одним из джентльменов, Бобом Хадсоном, а двое других — Амброз и Эсмонд — пара надутых индюков. Нэнси Эллис — сестрица Сьюзи, ей всего восемнадцать. Лакомый кусочек, на сцене что вытворяет — с ума сойти, но при этом тихоня, так что зря не старайся — тут ничего не перепадет, я уж пробовал. Ну вот, они гастролируют все вместе, и все славные компанейские люди — кроме одного…

— Дяди Ника?

— Вот именно. Сам увидишь. Почему я и говорю, что в последнее время стало совсем невтерпеж. Он всегда и везде лишний, и ему это нравится. И публику он тоже не любит. Презирает. И не потому, что провинциальная. Он говорит, в Вест-Энде они еще хуже. А он выступал в «Колизее» и «Палладиуме» за двести пятьдесят в неделю и мог бы туда вернуться, но не хочет. Не любит Лондона. Бог его знает, что он вообще любит! Интересно, ему хоть Сисси-то доставляет удовольствие?! — Он захохотал, показав желтоватый язык и плохие зубы.

Я уже устал от него.

— Может, лучше зайдем?

За сценой было совсем не так, как во время представлений. Хотя кругом и суетились люди, было холодно, темно и уныло. Я пошел за Хислопом к кулисам, где еще не светились теплые огни, а горел только один, большой белый фонарь. Плотный иностранец кричал на дирижера и отбивал ногой такт. Хислоп сказал, что это старший из Кольмаров и их главный. Никаких девиц, от которых можно было закачаться, я что-то не заметил. Когда Кольмар, скорчив злобную гримасу, ушел, Хислоп познакомил меня с управляющим, имя которого я забыл, и с дирижером или «музыкальным руководителем», как они любят себя называть — мистером Бродбентом, раздраженным, хотя и толстым человеком с большими усами.

— Когда вы наконец перепишете ноты к своему номеру? — закричал мистер Бродбент Хислопу. — Они похожи на липучку от мух.

— Я скажу хозяину, — пообещал Хислоп, ухмыльнувшись. — Или вот он скажет, — добавил он, указывая на меня.

— Хорошо, давайте продолжать, — сказал мистер Бродбент, мрачно глядя в партитуру. — Прошу вас, джентльмены, тот же номер, вступление, первые восемь тактов.