Дядя Джо. Роман с Бродским - [78]

Саша Сумеркин с грустной улыбкой смотрел на меня. Мы с ним, когда в компании поднимались подобные вопросы, синхронно отвечали, что в России плохой климат. Мы — климатические беженцы.

Соотечественники больше не верили никакой пропаганде, доходя до всего собственным умом. Американы — верили на всю катушку, и лично я считал это признаком деградации. Смущала неспособность американцев ко лжи, что являлось для меня запретом на фантазию. Что это за демократия, если за обыкновенное вранье тебя могут посадить на больший срок, чем за убийство? Вдохновенное вранье вообще основа искусства. Свобода — избавление от автоматизма мышления. Демократия — возможность дать взятку.

Дядя Джо к этой проблеме тоже относился просто. Все, что против Советов, — хорошо. Best red is dead. Четкая, честная позиция. Он ходил на обед к президенту Бушу в Белый дом. Мои друзья-авангардисты позеленели бы от злости, узнав об этом. Я в шутку спросил его, приводили ли ему туда проституток, как Кеннеди или Клинтону, но он ответил, что лишь пробавлялся фуршетом и знакомился с людьми.

«Независимо от исхода военных действий Сербия — несомненный агрессор — должна нести на себе все бремя репараций», — сказал он недавно в «Нью-Йорк таймс».

Я не стал спрашивать, на основании чего он делает такие выводы. У каждого свой бэкграунд, свое личное безумие. Американцы тем и хороши, что суждения оппонента принимают спокойно и в бутылку не лезут.

С Лимоновым я тогда знаком не был, но тот видел жизнь в ином свете.

Встретил на вечеринке Марину Тёмкину.

— Ты слышал, что Лимонов уехал воевать в Югославию?

— Похвальное решение. Из нас тоже можно составить интербригаду.

— Он убивает людей. Понимаешь? Убивает! Людей! Это недостойно поэта.

— На войне всегда убивают людей, Марина. А что еще делать на войне, если не убивать? Иначе убьют тебя.

— Но ведь он — п о э т, носитель гуманистической идеи.

— Кроме этой идеи, полно других. И вообще, с тех пор как поэты перестали убивать людей, они стали писать существенно хуже.

С таким мировоззрением я не должен был здесь прижиться. Однако — ничего, влился. Катался как сыр в масле по наклонной плоскости. На политические темы не думал. И ни на какие другие — тоже. Мне казалось дурным тоном — грузить себя и других чепухой. Человек мира должен слушать «сердце мира», а не вестись на идеи прохвостов.

— Я знаю людей, которые каждое утро начинают с мыслей об Иосифе Бродском, — говорил Роман Каплан, когда его гости слишком удалялись в политическую разноголосицу.

Старик был трогателен в гордости за друга. Я тоже часто мог себе позволить размышления о Дяде Джо, особенно в свете «молитвы о чаше». Эстрады в духе «Авва Отче» он не допускал, но тревожные нотки слышались. Джо пытался успеть сделать все, что отведено ему на этом веку. В те годы я был незрелым, но веселым человеком. Когда Боб Фосс с ухмылкой помирал в All That Jazz под музыку Bye Bye Love, я сопричастно улыбался. Бродский, по словам очевидцев, при известии об операции на сердце побледнел. «Век скоро кончится, но раньше кончусь я»[100]. Ксения Иосифовна сказала мне как-то, что он прав. Ее цыганскому чутью я верил. «Ведь ты умер своею смертью и в этом веке. И значит, находишься где-то неподалеку». Я написал это за пять лет до его кончины, не ведая, этично ли это.

На бедре белого великана

В «Белую лошадь» я наведывался регулярно. Пил в основном ирландское пиво, писал письма Дилану Томасу, где описывал соседей за столиками и жаловался на несчастную любовь. Эти почеркушки на полях как-то сами собой возвращали меня к переводу, версий которого я сделал уже несколько штук — и даже вышел за пределы In Country Sleep. Несколько раз после посещения таверны я подумывал отправиться к Маргарет, но что-то меня останавливало. Я понимал, что рано или поздно приду к ней, чтоб извиниться. Я чувствовал себя виноватым, хотя это мне не свойственно. Меня смущало, что упустил я ее, сам того не заметив. Жил на лету, старался не оглядываться. Считал себя сильным. Невозможно всегда быть сильным — в этом есть что-то фальшивое.

Когда я попал в трудную ситуацию, одна подруга сказала мне: «Теперь ты должен быть как Клинт Иствуд». Я не без зависти посмотрел несколько фильмов с ним. Такого каменного лица мне не сделать. Гибкое гнется, твердое ломается, — истина настолько распространенная, что можно не прибегать к первоисточнику. Меня спасала изменчивость, которую многие принимали за легкомыслие и беспринципность.

Наташке я из «Белой Лошади» ничего не писал. Это было подтверждением того, что она — моя главная сердечная рана. Я философствовал, размышлял о вреде настойчивости и чрезмерной увлеченности. Друзья говорили мне, что она слишком практична, а мне нужна жертвенная особа. К жертвенным особам я относился с иронией. Я доверял жизни, позволял себе ничего не искать. Всё — здесь и сейчас.

Место Томаса располагалось в углу первого зала слева по ходу. Квадратный столик, лавочка у витрины, приставной стульчик. Стойка существовала и сейчас. Она была похожа на огромную голландскую шхуну, заставленную бутылками, бутылями и бутылочками. Здесь каждый нашел бы себе что-нибудь по вкусу. Я не выходил за пределы темного пива и текилы.