Дядя Джо. Роман с Бродским - [77]
Георгадзе тоже писала стихи, но в моих фестивалях участвовать отказывалась, как и Гандельсман. Она обреталась у парка Ван-Ворст с ветераном Вьетнамской войны, который ранее принципиально бомжевал. Он фиктивно взял Марину замуж, чтоб она получила статус местного жителя. Надеялся, что у него получится на время нормальная жизнь. Продержался недолго.
Благодаря Марине началось мое возвращение в русский мир.
Именно она сообщила мне, что в ближайшем баре Winston Place некто Сережа Рафал продает пельмени из-под полы. Рафал, в свою очередь, поведал, что на Гранд-стрит открывается русский продовольственный магазин. Период моей натурализации оказался короток. Полтора года. Вскоре я переместился в естественную среду обитания и, хотя преподавал в американской конторе, общался в основном с русским криминалитетом.
Фостер, перетащивший меня в Джерси-Сити из Хобокена, о наших знал понаслышке. Гандельсман уже переехал ко мне, когда из Квинса сюда перебралась Юля Беломлинская, называвшая когда-то эти места «дырой». Художник и женщина-шансон, она переехала в лофт опустевшей фабрики на краю города, облюбованной местной богемой. Художники, наркодилеры, романтические бездельники арендовали здесь огромные помещения за символическую плату. Беломлинская писала об этом. «Мы отправились в уездный городок Джерси-Сити, что находится прямо под Нью-Йорком, и сняли сарай в помещении бывшей табачной фабрики. Эта табачная фабрика вся сплошь была заселена беженцами от великой американской мечты». В сквоте с Юлией поселился Алексей Хвостенко[97]. Он заехал погостить из Парижа и прижился здесь на пару лет. Я никогда не слышал, чтобы он пел, хотя нередко с ним виделся. Хвост молчал, и это было молчанием человека, познавшего все, что ему было нужно.
— Зачем мне, по-твоему, кожаные штаны? — спрашивал он с вызовом. — Да потому, что я могу поссать в них в любой момент. А тебе придется искать писсуар.
Хвост пожил в прогрессивных европах, приобщился к актуальному искусству и сам стал объектом поп-арта. Угрозу обмочить брюки он так и не исполнил, а в основном собирал по берегу Гудзона плавни — деревянный лом, принесенный волнами. Их он сколачивал, скручивал разными способами, ставил на просторах завода. Он не выдавал их за произведения искусства, как принято в этих местах. Просто делал и ставил. Искусство само должно доказать, чем оно является. Кризис репрезентативности, постантропоморфное общество и прочие заморочки его не волновали. Обыкновенно он был задумчив, смиренен, пил преимущественно красное.
— Как может настоящий поэт сказать: «Если только можно, Авва Отче, / Чашу эту мимо пронеси»? — спросил я его, разглядывая деревянных истуканов. — Как избранник богов может просить себе другой судьбы?
Хвостенко отреагировал неожиданно менторски.
— Хрестоматийный вопрос. Моление о чаше. При чем здесь поэт?
— Трусливо звучит. Искусительно. Ты ведь от своей чаши не отказываешься?
— Хватит этого балагана, — неожиданно зло отрезал христианин Хвостенко.
— Все тонет в фарисействе[98], — отозвался я. — Думать нужно меньше, а соображать больше.
Сыном божьим и его жизнью я интересовался редко. Чувствовал его дыхание где-то рядом, но не оборачивался. Я слушал «сердце мира». Его звучание было мне понятней.
Многие соотечественники в этих краях вели себя так, будто им на плечи когда-то бросался «век-волкодав»[99]. Когда заговаривали о рабской сущности русского народа, я отшучивался. О рабстве говорят только рабы. Свободные люди этого не замечают. Русские плохо адаптируются в иностранной среде, потому что самодостаточны. Зачем им кривляться и повторять как попугаи «how are you», когда есть универсальное «fuck off». Маленькие народы подражают большим, бегут вприпрыжку плавиться в их плавильном котле. А нам-то зачем? Люди, не знающие, как следует понимать то или иное явление, придумывают самые дикие объяснения и повторяют их столетиями. Чаадаев вот извинился.
Как-то я попал на вечер, посвященный американской мечте. Вайль, Генис, Волков, Парамонов, Сумеркин и Тёмкина рассказывали об опыте частного существования личности. Мой дом — моя крепость, но мой дом — райский сад. Меня что-то дернуло поинтересоваться деталями.
— Каждая страна представляет собой некоторую идею, несет весть. Америка — страна эмигрантов, Германия — край вечного покаяния, Африка — территория СПИДа, Латвия — государство блондинов и блондинок. Какое место России в этом многоцветье? Какую идею она могла бы присвоить себе и развить?
Философы возбудились.
«Это не должно повториться!», «Любая русская идея — топор», «У России не должно быть никакой идеи», «Русская идея должна преследоваться по закону».
Генис вспомнил, что Америка торгует с Китаем, но на руках китайских коммунистов еще не отмыта кровь.
Победители. Говорят, американцы хотели кастрировать всех немцев, потому что дух физиологичен. Скучать по мировому духу опасно. Цвет моей маленькой нации, обосновавшийся в столице мира, лишал мою родину идеи, пусть и совсем небольшой. Россия могла бы стать инкубатором для мертвых царевен или клонированных мамонтов, сибирский ГУЛАГ мог бы распахнуть тюрьмы для всех преступников мира, а молодежь — пойти в нашу армию как в школу жизни. Идеи переполняли меня, но я был вынужден заткнуть свой фонтан.
