Дядя Джо. Роман с Бродским - [56]

— Наслышан, — отозвался Василий Павлович.

Аксенов понравился мне нездешним спокойствием. На славистских конференциях, как я заметил потом, у народа бегают глазки. Кто-то ищет работу. Кто-то — выпить на халяву. Автор «Апельсинов из Марокко» выглядел так, словно забрел сюда случайно.

Я постоял с авторитетами и отправился на поиски девушки, с которой сегодня познакомился. Я обожал имя Наталья. Мне нравился клык, торчащий набок у нее во рту, хотя на вампира она не походила. Она казалась мне той самой брюнеткой, которую я искал всю жизнь. Пенелопа Крус. Жюльет Бинош. Ради нее я мог оставить свой верный интернациональный гарем. «Любовь нечаянно нагрянет», — пел Утесов в моем кассетном магнитофоне.

На следующий день утром я заехал в отель позавтракать и познакомился с Гандельсманом[69]. Дядя Джо говорил мне об этом поэте как о лучшем в эмиграции. Мы узнали друг друга без посторонней помощи. Посередине зала стоял трагический седой старик и теребил седую бороду. Я замедлил шаг, подойдя к Володе.

— Могу дать опохмелиться, — сказал я. — В багажнике — полбутылки бренди. Местный разлив — но идет хорошо.

— Пошли, — сказал Гандельсман.

Мы спустились в гараж, Володя хорошо приложился, но я пить отказался, сославшись на дальнюю дорогу домой. О конференции не говорили. Не о чем тут было говорить. Про Наталью я тоже не стал расспрашивать.

Крюгер собственной персоной

Мы вышли в фойе, где из двери долетал свежий воздух.

К нам приближался высокий мужчина в сером костюме и с красным галстуком, почти под цвет бороды. Шведская морда или норвежская.

— Можно вас на минуту? — обратился он ко мне, и Гандельсман опустил голову, словно искал мелочь, рассыпанную по полу. — Мы с вами встречались в тюрьме Южной Каролины. Вы записали несколько телефонов в камере. Ничего не осталось?

— Наизусть не помню, — сказал я. — Вам до сих пор это нужно?

Сегодня Крюгер выглядел блистательно. Он сел на место Татьяны Толстой, вбирая своей задницей ее тепло. Поставил на стеклянный столик желтый чемоданчик.

— У вас там ядерная кнопка? — спросил я, внимательно разглядывая мужчину. — Я помню, что вы сочинили все стихи на свете.

— Нет, молодой человек. Далеко не все. Я сочинил некоторые стихи, которые вы наверняка знаете. Проблема в том, что я хочу обратится к вам за помощью. Я могу сочинить стихи, но не знать их автора.

— Вы безумны?

— Вам снятся чужие тексты? — спросил рыжий, задев меня за живое. — Вы не чувствуете, что поэзия, если она имеет смысл, проникает в наш мозг вовсе без книжек? Что в бессознательном мешается все, что сочинено на одном уровне человеческого облака? Как у вас там? «Женщина — Отелло, который может вас ранить, но не может убить».

Эту ахинею мог знать только я. Я не делился ни с кем столь сокровенным знанием. Его выпад меня покоробил, я приготовился к отпору.

Мои «американские дедушки» рассказали мне о методах ведения новой войны. Солдаты вражеской армии теряют средства связи, слух и речь, способность логически мыслить, железо рассыпается в порошок, оставляя только пластик, магнитные волны вызывают приступы мастурбации, солдаты начинают безудержно смеяться, перестают выполнять приказы командира и т. п.

— Я учился у Якобсона[70], — продолжил Крюгер. — Этот человек дал мне понять, что кроме поэзии и лингвистики ничего серьезного нет. «Поэзия — язык в эстетической функции»! Она «безразлична в отношении описываемого ею объекта»! Вы читали о «фонологии»? О «бинарных оппозициях»? О «метафоре»? «Метонимии»?

— Где именно вы учились? Он преподавал тут чуть ли не в каждом вузе.

— В Гарварде. Он читал лекции, практически не владея английским. Но мы слушали его как завороженные. Он дружил с Хлебниковым, Маринетти. Он уронил папиросы Маяковского, попытался их собрать, на что тот ему ответил: «Бросьте. Новые купим!» Якобсон верил в синтез науки и искусства. Сейчас об этом почти забыли. А я продолжал верить и многого на этом пути достиг.

— Я учился не у него, — сказал я. — Поэтому, помимо этой вашей поэзии, мне принадлежит весь мир.

— Не кривляйтесь. Вы только и думаете о грядущем признании в веках.

— Вы сейчас сидите на месте Татьяны Толстой, что вы чувствуете?

— А что я должен чувствовать?

— Жар ее души. Флюиды. Или, скажем, излучение плоти.

— Вы всё паясничаете, Дыма. Извините, но я не чувствую ничего. Даже тепла не чувствую. Важно, что чувствует мой прибор, который читает рифмованные мысли. Некоторые стихи существуют еще до их написания. Вам никогда это не приходило в голову? Лучший поэт — это медиум, способный вычленить их из общего человеческого шума. В минуты откровения мы просто возвращаемся к прежним формулировкам.

— Это что-то из античной философии?

— Ну зачем так прямолинейно? Я работал в военной лаборатории, учился читать мысли противника на расстоянии. На войне — вещь полезная. В Монтоке мы разрабатывали технику и проводили эксперименты. Одной задачей было внушение определенных мыслей испытуемому, другой — чтение его потока сознания. Детектор позволял выделить эфирный сигнал человека, изменяющий поле катушек, определяя соответствующие всплески на фоне заданной частоты. На этом этапе уже можно изучать соответствие тех или иных мысленных образов тем или иным сигналам, поступающим из источника. Мы пытались считывать ауру, но получали — сплошной шум. Я был близок к тому, чтобы бросить работу, пока не напоролся на сигнал четко организованной речи. Это были стихи русского поэта Велимира Хлебникова. В лаборатории к этому отнеслись со смехом, но я реально слышал в 1983 году его голос и даже несколько версий стихотворения «Когда умирают кони…». Все лучшее каким-то образом отбирается и где-то хранится. Я не знаю, как это устроено, но это есть.