Дядя Джо. Роман с Бродским - [42]

Мои американские коллеги считали Дилана Томаса дураком. Это было неоспоримым аргументом в пользу моего выбора.

В тот день таверна оказалась полупустой. Я заказал большой бокал темного бархатного и раскрыл свои почеркушки. Несколько переложений Томаса я сделал в Южной Каролине, в таверне перевел стихотворение «Над холмом сэра Джона». Мой предшественник писал о природе, что мне как потомственному рыбаку было понятно. Переживал из-за утраты духовности в индустриальную эпоху. Чувствовал приближение железного и пластикового веков. Такой навороченный Есенин из Уэльса. «Do not go gentle into that good night» — эту строку знал наизусть мой крестный отец из Южной Каролины, Джон Кейтс. Переводить стишок я решил в духе Самуила Маршака. Английские стихи, благодаря его версификациям, обрели звучание на русском.

«Не уходи смиренно в эту ночь». «Не уходи в такую ночь во тьму». «Не уходи покорно в сумрак смерти». «Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы». Вариантов множество. Я хотел из трагического памфлета сделать легко читаемое русское стихотворение. Перекладывал на русский Дилана Томаса я с преступной легкостью. Вообще, если что-то делать — то именно с преступной легкостью и безответственностью. Фостеру, пропагандирующему вдумчивую скорбь по отношению к поэзии и жизни, перевоспитать меня не удалось.

Мой друг, не спеши уходить в дальний путь.

Отпразднуй неистовый свой юбилей.

Держись, не пытайся украдкой уснуть.[55]

Впоследствии я понял, что особенного вандализма в моих действиях не было. Стихи, переведенные многократно, в том числе точно по смыслу и слову, должны однажды превратиться во что-то нормальное. В то, что нравится читателю, а не переводчику.

— Мы не встречались с вами в Давосе? — спросил меня старик из-за соседнего столика.

— Нас представлял Клаус Шваб, насколько я помню, — старик показался мне знакомым.

— Я, к сожалению, не знаком с ним, — вздохнул сосед.

Ко мне подошел официант и сказал, что меня вызывают к телефону. Я невозмутимо встал, извинился перед собеседником и направился к стойке бара. Вычислить меня в «Белой лошади» никто не мог. Я был уверен, что это недоразумение. Подойдя к аппарату, я еще раз переспросил, уверены ли они, что это меня. Бармен утвердительно кивнул.

— Алло, — сказал я спокойным голосом. — Чем могу быть полезен?

— Купаешься в лучах славы, сучонок, — раздалось на другом конце линии. — Делаешь себе карьеру. Приглашаешь московских знаменитостей. Знай, умрет твой Бродский — и будешь опять лапу сосать.

— А вам-то какое дело?

— Мое дело предупредить. Напомнить, что твое место у параши.

— Спасибо, — сказал я. — Свое место я знаю.

После этого я положил трубку и попросил меня больше к телефону не приглашать. У Дяди Джо было полно недоброжелателей. Лев Наврозов, Эдуард Лимонов, Саша Соколов, Юрий Милославский. Они могли завидовать ему смертельной завистью, справедливо или несправедливо точить на него зуб, но шантажировать и запугивать меня было делом бессмысленным. Бродский моей жизни и карьеры в Штатах не делал. Не было такой необходимости.

Я вернулся к столику. Стихотворение подходило к концу.

И ты, мой отец, различимый лишь чуть,

Заплачь обо мне, прокляни, пожалей,

И ты не спеши уходить в дальний путь.

— Держись, не сдавайся, воспрянь как-нибудь, — ответил я мысленно загадочному шантажисту.

Я вспомнил, что мы действительно все умрем. На мгновение мне стало стыдно, что я хамил Драгомощенко, приглашая его в Штаты, иронично вел себя с Приговым, не успел поговорить о стихах со Ждановым. Курёхин уезжал позднее, и мы должны были встретиться с ним завтра утром на Ривер-стрит. Закончив перевод, я поехал на Джефферсон заполнять налоги. Саймон сказал, что если я этого не сделаю, меня посадят в турецкий зиндан. Дома еще гостил Калужский. Я обратился к нему за помощью, но тот мучился с похмелья и мрачно ответил на мои беспочвенные приставания:

— Я не доктор.

— Очень жаль, — сказал я, решив навсегда запомнить обиду.

Ранним утром я направился на встречу с музыкантом. Он шел с одного конца улицы, я с другого. Слева от меня и справа от него текла река Гудзон. Ее было видно в промежутках между домами Ривер-стрит. Как в кино. Мы должны были зайти в банк — снять гонорар за его выступления. Поздоровались, обнялись. Я пожаловался на налоги.

— В Бруклине все тоже сейчас заняты этой фигней, — сказал он. — Как вы тут живете?

— Так и живем.

Курёхин был в кожаной куртке, зеленых брюках и салатовых ботинках. Такие здесь не купишь.

— Мишеля Фуко читать будешь? — пошутил он, вспомнив наставления Пригова.

Я обналичил чек из Стивенса и протянул Сереже пакет с купюрами.

— Отлично, — сказал он. — Куплю себе носков и трусов.

Я хотел поговорить с ним про его аранжировку «Аквариума», про «Поп-механику» и Санкт-Петербург вообще, но воздержался. В воздухе сгущалась какая-то другая проблема, связанная с изменением цвета времени.

— Как вы тут живете? — удивился он, вкладывая в эти слова смысл больший, чем просто бытовой.

— Начал видеть во сне стихи, — сказал я. — Тексты, написанные от начала и до конца. Шизофрения какая-то.

— Так записывай.

— В том-то и фишка, что это чужие стихи. Свои я отличу в полном делирии. Какая-то штука происходит. Наподобие обучения английскому во сне.