Дядька - [36]

И нового щенка Горюнец выбрал такого, чтобы хоть немного ыбл похож на прежнего, и назвал его тоже Гайдуком. Но характер у щенка оказался не тот: был он ветреным и бестолковым, любил гонять по двору ни в чем не повинных кур и облаивал всякого, кто проходил мимо. Ну а если уж кто заходил на двор, щенок с бешеным визгом кидался под ноги, вертелся лохматым шариком и норовил укусить. Кусался он не больно, да и прокусить наверченные в несколько слоев онучи ему было еще не под силу. Обычно его пихали в сторону ногой, и тогда он обиженно сопел.

Вот и сейчас Рыгор сурово отодвинул его с прохода:

— Отвяжись, дурень!

Стукнула щеколда, дверь дверь приотворилась, но Митрась не выскочил на крыльцо, вопреки своему обыкновению. Когда хозяин и гость вошли в хату, он уже снова сидел на лавке и зашивал дядькину рубаху, которая в свете лучины казалась розовой.

— Тут без меня Леся не заходила? — осведомился дядька, стягивая свитку.

— Аленка-то? — переспросил мальчик. — Нет, не было.

— А ведь собиралась! — вздохнул Горюнец.

— Небось опять Савка не пустил, — высказал свое предположение Митрась, так неприязненно при этом фыркнув, что дядька Рыгор с укоризной покачал головой:

— Ой, как ты его не любишь, этого Савку!

— Ну да, — ответил Митрась, полностью уверенный в своей правоте. — А за что мне его и любить-то? Он меня разве любит? Как ни встретимся — все грозит уши надрать, что без дела бегаю. Пусть бы он кого другого так любил, не меня!

Рыгор снова покачал головой. Его самого Савка отнюдь не приводил в восторг, но в то же время пожилого длымчанина явно коробила та категоричность, с какой Митранька привык высказываться о старших.

— Знаешь, сынку, Божью заповедь: не судите, да не судимы будете?

Митрась поморщился: кажется, именно об этом и наставлял сегодня в церкви батюшка… Он уже открыл было рот, чтобы поставить под сомнение слова священника, а заодно и его ум, но тут его опередил Горюнец:

— Вы бы, дядь Рыгор, про ту заповедь тетке Хадосье бы напомнили, — посоветовал он, решительно направляя беседу в другое русло. — Вот уж кто только и знает — чужие кости мыть!

Митрась понял, почему дядька вмешался в эту минуту: религиозная тема была одной из тех, которых в разговоре касаться не следовало.

А надо сказать, что Митрасю, в его десять лет слишком хорошо знакомому с мирской несправедливостью, вообще все священники внушали изрядное недоверие уже потому, что призывали людей соблюдать невыполнимые заповеди, да еще и пугали при этом геенной огненной. «Любите врагов своих, благословляйте проклинающих вас»! Их послушать, так выходит, что Леська должна любить Апанаса, по милости которого едва не осталась без глаз, а он сам должен благословлять злую тетку, что морила его голодом, зато уж на побои и проклятия не скупилась. Что же касается страшного суда и геенны огненной, то он всегда считал, что в жизни и без того хватает горестей, чтобы еще постоянно помнить про такой ужас.

Если же говорить об их приходском батюшке, то Митрась его не любил еще и потому, что однажды услышал, как тот высказался про Горюнца, что его, дескать, «Бог наказал». Было ясно, что говорил он о дядькиной болезни, и мальчишку охватило праведное негодование: чем же такой добрый и славный человек мог настолько провиниться перед Богом, чтобы быть столь жестоко наказанным? Когда же он спросил об этом у батюшки, то получил такой ответ:

— Нам ли судить, за что Господь покарал? Пути Господни неисповедимы… А уж тебе, отрок, тем паче грех судить об этом. Господь знает, кого карать, кого миловать, а тебе надо Бога молить, чтобы у тебя за подобные речи язык не отсох.

И с тех пор Митрась проникся особенной неприязнью и недоверием именно к этому священнику. Он подозревал, что, видимо, по сходным мотивам недолюбливает отца Лаврентия и Горюнец, но эта неприязнь была молчаливой и сдержанной: ни разу, даже перед близкими, не позволил он себе неосторожных речей. Более того, Митрась чувствовал, что и дядька Рыгор в душе во многом согласен со своим молодым товарищем, но тоже принужден держать язык за зубами. Ясно, что и самому Митрасю многие вещи придется замалчивать, если он хочет покоя для себя и соседей.

За длымчанами и так закрепилась слава безбожников, язычников, идолопоклонников. В этом была немалая доля правды, поскольку излишним благочестием они и в самом деле никогда не грешили. При этом длымчане, разумеется, соблюдали внешние приличия: по воскресеньям бывали у обедни, крестились на образа, входя в чужой дом, более или менее добросовестно держали посты. Соблюдение постов было, впрочем, тоже довольно-таки своеобразным: к примеру, не так давно дядя Ваня сунул ему морковку, а в тот день — Митрась это точно помнит — была среда. Вместе с тем длымчане давно и хорошо усвоили, что отнюдь не всегда следует принимать на веру поповские проповеди; более того, часто в душе над ними посмеивались, еще чаще забывали молиться, а уж о том, что они — рабы Божии, вспоминали лишь во время крещения, венчания или отпевания покойников. В этом отношении они были язычниками в полном смысле слова. Ходил даже по округе анекдот про некоего длымского Тараса, который, отправляясь на проповедь, закладывал уши воском. Но даже до этого, пожалуй, никому не было бы особого дела, если бы не таинственный Дегтярной камень, древний языческий идол… Что же это все-таки за идол такой?