Он думал, что после падения башни войско двинется вглубь страны — не тут-то было. Герцог не хотел возвращать с таким трудом отвоеванный проход по реке язычникам. Мало-помалу его армия занимала северный берег — но снова и снова и снова оруженосцу оставалось лишь наблюдать за боем издалека. Ничего не изменилось и когда войска герцога переправились через реку, полностью отрезав Аген от остального мира.
Если бы не брат, Рамон бы свихнулся от скуки. Авдерик заглядывал по вечерам на часок, вытаскивал (с разрешения господина, конечно), парня в свой шатер, рассказывал об очередном бое, который Рамон видел только издали, а то и вовсе не видел. Рыцари, правда, сами тоже не карабкались по штурмовым лестницам, на то есть пехота из простолюдинов. Всадники отбивали атаки войск, приходивших на помощь осажденным, охраняя лагерь. Но оруженосец герцога был лишен и этих сражений.
Странно, но именно здесь, в чужой стране братья стали ближе, чем было все предыдущие годы. Наверное, дело было в том, что они впервые оказались вместе. Авдерик, как это водилось во всех хороших семьях, едва исполнилось семь лет покинул дом, отданный на воспитание в более знатный род. С тех пор он возвращался ненадолго, даже женитьба не смогла привязать юношу к родным стенам. Трудно испытывать какие-то чувства к девице, которую впервые увидел за две недели до свадьбы. Авдерик смеялся, говоря, что для забав есть доступные женщины, а супружеский долг следует исполнять редко, но метко. И в самом деле: как ни заедет домой, так через девять месяцев пацан. Правда, как только речь заходила о сыновьях, он мрачнел и враз менял тему. Рамон как-то спросил, почему, на что брат резко ответил, мол, своих парней заведешь — поймешь, а не поймешь — тебе же лучше.
С Авдериком скучать не приходилось. С ним можно было посреди ночи отправиться ловить рыбу, конечно, ничего не поймать, но зато до одури накупаться в чуть парящей воде. Потом сидеть рядом у костра, напевая услышанную где-то песню, а то и вовсе отправиться к кострам наемников слушать их байки. С братом не нужно было постоянно следить за манерами и речью, как того требовала матушка. С ним не нужно было изображать скромность и услужливость, как полагалось делать оруженосцу рядом с господином. Рядом с Авдериком можно было просто жить, не оглядываясь ни на что.
В тот вечер Рамон, в очередной раз вернулся поздно. Полстакана вина не хватило для того, чтобы опьянеть, но в сон непривычного к выпивке парня клонило изрядно. Вопреки обычному, он завалился в постель одетым: возиться в темноте с завязками и шнурками было слишком муторно, а зажигать огонь и будить герцога Рамону не хотелось.
Казалось, он сомкнул веки лишь на миг, когда вокруг разверзся ад. Крики, звук рогов, лязг железа о железо, Рамон вскочил, спросонья налетел на господина, опомнился, схватился за доспех. Успел подать герцогу гамбезон и кольчугу, помог надеть шлем. Сам влезть в броню не успел — успел только подхватить меч и вылететь из шатра вслед за господином.
В кромешной тьме были видны лишь мечущиеся силуэты: пешие, конные, где свои, где язычники — не разобрать. Герцог выкрикивал какие-то приказы, вокруг появились воины — большинство лиц казалось смутно знакомыми. Потом на них откуда-то вылетели всадники.
Позже, как ни старался Рамон, он так и не мог вспомнить, что делал в ту ночь. Помнил только крики, и обжигающее железо чужого клинка, помнил, как воинов вокруг становилось все меньше, как упал господин. Помнил сжимающий нутро страх и желание исчезнуть — куда угодно, только подальше отсюда. Но бежать было некуда, да и немыслимо было бросить господина… Рамон не знал, жив тот или нет, но невозможно, никак невозможно было оставить врагам даже мертвое тело. Бежать было некуда, и оставался лишь тяжелеющий с каждым ударом меч. Потом он понял, что остался один и что, кажется, станет первым мужчиной в их роду за последние пять поколений, который погиб, не дожив до двадцати одного.
А потом все кончилось. Налетевшая откуда-то с другого края лагеря волна успевших оседлать коней воинов смела язычников, погнала их назад, оставив растерянного мальчишку среди тел.
Этой ночью пять сотен язычников попытались прорваться в осажденный город. Они успели разнести частокол, пронеслись по спящему лагерю убивая всех на пути. И сложили головы — все до единого.
Днем, когда Рамон, все еще оглушенный, сидел у постели бесчувственного господина, в шатер зашел Бертовин. Поклонился стражникам, попросил отпустить оруженосца. Рамон откинул полог, шагнул на свет. Вокруг не осталось и следа ночного побоища — за полдня тела стаскали в ров, не забыв обобрать мертвых.
— Что случилось? — спросил Рамон.
— Пойдем. — Бертовин вгляделся в лицо парня. — Как ты?
Рамон пожал плечами, поморщился. Он не знал, «как». Болел раненый бок: лекарь сказал, что парню очень повезло, еще бы чуть-чуть — и кишки наружу, а так — заживет. Саднил здоровенный синяк на плече, ныла сломанная рука, затянутая в лубок. Но хуже всего было затопившее душу вязкое безразличие. Как будто все чувства остались в прошлой ночи, наполненной смертью.
