Двум смертям не бывать - [3]

— Тебе смешно. А я не знал, куда от соседей деваться. Зовут то в гости, то на охоту, а я мямлю, точно красна девица — мол, маменьке плохо, в другой раз.

— Так не мямлил бы. Встал да уехал.

— Я однажды попробовал. Чуть не сутки прорыдала, пришлось за лекарем посылать, испугались, что нервная горячка случится.

— Да ладно тебе. Она, говорят, ни на одних похоронах не плакала. Что над мужем, что над сыновьями — ни слезинки.

— Вот тебе и ладно. — Вздохнул Рихмер. — Какое там «уехал», шагу боюсь ступить.

Его брат помолчал, медленно выстукивая пальцами по столу неведомую мелодию. Подался вперед:

— Собирайся. Завтра поедешь со мной. Или сгниешь в этом болоте.

— Тебе легко говорить. Ты-то свободен.

Рамон усмехнулся:

— Свободен? Просто до меня никому нет дела. Вот и вся цена той свободе. Но если то, что она сделала с тобой, называется любовью — в гробу я видал такую «любовь». Собирайся. Третий раз предлагать не буду.

Рихмер опустил голову:

— Не могу. Спокойной ночи, брат.

Замок стоял не одном из холмов, окружавших огромную зеленую чашу долины. Дорога шла по дну чаши среди клочков крестьянских полей, потом снова поднималась, кружа между холмами а после пряталась в лес.

Рамон со спутниками ехали под низкими ветвями. Дорога здесь казалась нехоженой, да она и была такой в это время года, когда пора весенних ярмарок еще не наступила. Именно поэтому Бертовин обратил внимание на две цепочки следов, четко выделяющиеся в мокрой грязи. Следы сворачивали в самую гущу леса.

Всадник придержал коня, спешился. Увидев вопросительный взгляд Рамона, негромко проговорил:

— Проверю. Некому в это время по лесу шастать.

Рамон кивнул. За дровами его крестьяне могли ходить лишь на особо отведенные делянки. И то среди соседей разрешение рубить дрова в господском лесу считалось неслыханным послаблением. Правду сказать, таких богатых лесов на соседских землях не было, там господа сами дрова покупали на вес.

Бертовин с парой спутников исчез среди подлеска, Рамон остался ждать. Долго скучать не пришлось: люди выволокли на дорогу парня и девушку.

Рамон хмыкнул было: мол, заняться вам нечем, пусть их резвятся. Но следом за парочкой один из людей вынес наполовину ободранную косулю.

— Так. — Произнес рыцарь, в упор глядя на парня. — Ты знаешь, что бывает с браконьерами? Девку-то зачем с собой потащил — больше посторожить некому было?

Крестьянин плюхнулся на колени:

— Не виноват я, господин. Мы в лес по другому делу шли. Свадьба осенью… дожидаться что ли? А тут — в силках, дохлая уже… не утерпел, не пропадать же мясу. Пощади, господин.

— Дохлая, говоришь? — Рамон вопросительно посмотрел на Бертовина.

— Врет. — Жестко ответил тот. — Да сам посмотри: у нее горло перерезано. И теплая совсем.

Рыцарь не поленился спешиться, склонился к туше, сняв перчатку, прикоснулся к еще покрытой шкурой ноге. Выпрямился, пристально посмотрел на парня:

— Ну?

— Это не я! Мы на поляну вышли. Там человек какой-то был. Увидел нас, нож бросил и убежал. — Парень пополз на коленях, норовя обнять ноги. Господин, пощади!

Рамон брезгливо отодвинулся.

— А шнур для силков тебе в мошну тоже какой-то человек подкинул? — поинтересовался Бертовин.

Крестьянин схватился за поясной кошель и понял, что попался. Взвыл, рухнул ниц.

— Девку-то зачем взял? — повторил Рамон. — Сторожить? Неужели больше некому было? Или впрямь думал, отговориться — мол, до свадьбы не дотерпели, а дома негде?

Не дожидаясь ответа, подошел к девушке, приподнял за подбородок, заглянул в лицо. Видно было, что ей понадобилось усилие, чтобы не шарахнуться прочь.

— Он и в самом деле твой жених?

— Да господин. — Прошелестела она.

Рамон перевел взгляд на парня:

— Отдай ее мне.

Девушка дернулась и тут же замерла, остановленная жесткой рукой.

— Будет ласкова — глядишь, и смилостивлюсь. — Медленно проговорил рыцарь, не отрывая взгляд от перемазанного грязью, поросшего редкой бородкой лица.

— Забирай, господин, — вскинулся тот. — Делай что хочешь, только пощади!

Рамон долго молчал. Потом отпустил девичий подбородок, шагнул к парню.

— Что ты за мужчина, если готов откупиться честью своей женщины? Бертовин, этого — повесить. Она пусть идет.

— Господин! — теперь в ноги кинулась девушка. — Я буду ласковой, господин! Только отпусти его! Я сделаю все, что ты скажешь!

— Уходи. — Отчеканил Рамон. — И быстро. Иначе мне, чего доброго, взбредет в голову отдать тебя моим людям.

Она охнула, подхватилась с колен, порскнула прочь. Двое подняли упирающегося парня, поволокли к дереву.

— Да чтоб ты сдох, сволочь!

— Сдохну. — ответил рыцарь. — Но позже, чем ты.

За спиной шевельнулся оруженосец:

— Рамон… господин, я прошу о милосердии.

— Нет. — Не оборачиваясь, ответил тот.

Рамон взобрался в седло, тронул поводья, не дожидаясь, пока повисшее на веревке тело перестанет дергаться. Когда ветви деревьев скрыли повешенного, придержал коня, в упор глядя на оруженосца.

— Ты говорил о милосердии. Так вот, то, о чем ты просил — это не милосердие. Он нарушил закон. Спусти это один раз, настанет и другой. И нас просто сожрут. Ты понял?

— Да. Но… зачем ты издевался над ним? Если ты не собирался его отпускать, зачем предлагал откупиться девчонкой?