Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - [150]
На адресатов красноречие российского канцлера впечатления не произвело. Отовсюду поступил отрицательный ответ, Лондон сопроводил его наставлением о святости и нерушимости международных договоров.
С дядей, королем Пруссии Вильгельмом, царь связался лично, подвоха с этой стороны не ожидали, в августе Берлин в очередной раз отмежевался от Парижского договора. Но реакция и здесь последовала кислая: акция-де учинена несвоевременно, следовало бы провести ее после завершения франко-прусской войны и заключения мира. Тогда, полагали немцы, никому не придет в голову вместе с турецкими делами заняться и непомерными прусскими претензиями к побежденному и поверженному. Но Александр Михайлович понимал: железо надо ковать, пока горячо, – а в данном случае – «пока идет война, мы с большей уверенностью можем рассчитывать на благожелательность Пруссии»[636].
Естественно, переговоры о претворении в жизнь записанного в циркуляре велись в Лондоне. Первая встреча посла Ф. И. Бруннова с главой Форин-офис лордом Д. Грэнвиллом прошла в ледяной обстановке, граф встретил дипломата с каменным лицом, «он был холоден, сдержан, торжественен». И все же Бруннову показалось: «Он принял меня лучше, чем я опасался»[637].
Британец взял тайм-аут для консультаций с партнерами. Особенно хлопотать ему не пришлось – австрийцы, турки, итальянцы бросились в Лондон за советом и высказались против уступок. Но в завязавшейся переписке прозвучали нотки неуверенности. Так, австрийский канцлер Ф. Бойст признавался: «Я никогда не делал тайны из своего убеждения, что договор 1856 года поставил Россию на Черном море в положение, недостойное великой державы». В немецкий лагерь под Парижем для «категорических объяснений» прибыл лорд Одо Рассел. Он взял было решительный тон: возник вопрос, который вынудит Великобританию, «с союзниками или нет, пойти на войну с Россией». На Бисмарка его фанфаронада впечатления не произвела, он знал, что владычица морей в одиночку не воюет, и вылил на голову Рассела ушат холодной воды: русские действуют слишком мягко, им следовало бы разорвать Парижский договор, а затем, в виде уступки, согласиться на восстановление некоторых его положений. Продолжая натиск, он высказался за созыв предполагаемой конференции в Петербурге, что для союзников было равнозначно покаянию в содеянных в Крыму грехах[638].
Горчаков сознавал – номер с отклонением циркуляра не пройдет, и согласился на проведение конференции в Лондоне. Следовало, однако, обставить отступление Уайт-холла благопристойными декорациями – никакого навязывания ему чужой воли будто бы не произошло. Некстати вмешался Бруннов, высказавшийся, ввиду громадного значения обсуждаемого вопроса, за созыв конгресса с участием глав государств. Горчаков в максимально вежливой форме сделал ему выговор: «Я ведь, дорогой барон, не почиваю на ложе из цветов». Нужно как можно меньше шума, идея конгресса перепугает прежде всего пруссаков, лучшего места для того, чтобы вытащить на свет их притязания к Франции, не придумаешь.
Ни одна из держав, помимо Пруссии, циркуляра Горчакова не признала. Поскольку отменять его российская сторона не собиралась, британцы измыслили утешительную формулировку: «сделанная декларация означает отмену теоретического принципа без немедленного воплощения его в жизнь»[639]. Горчаков возражать не стал по той причине, что воплотить принцип в жизнь было невозможно: флоты в одночасье не возникают, на восстановление броненосных сил в Севастополе ушло 25 лет.
На пути к созыву конференции в последний момент возникло еще одно препятствие: составленное британцами приглашение представляло, по словам Ф. И. Бруннова, «обвинительный акт» против России. Он пригрозил отказом от участия в форуме. В конце концов был составлен чисто формальный листок без ссылки на циркуляр и без упоминания об отказе держав принять его[640].
17 февраля 1872 года делегаты собрались в Лондоне под председательством графа Д. Грэнвилла. Палки в колеса его работе ставили непонятливые австрийцы, не желавшие смириться с тем, что игра проиграна. Они предложили создать в Синопе стоянку для военных кораблей западных держав. Когда идея провалилась, выдвинули другую – о постройке базы в устье Дуная, также не встретившую поддержки. Окончательный акт конференции отменял статьи Парижского договора, запрещавшие России и Турции содержать на Черном море военный флот, и подтвердил закрытие Босфора и Дарданелл для прохода боевых кораблей всех стран с оговоркой: Порта могла, в случае угрозы безопасности своим владениям, пропускать через Проливы военные суда дружественных и союзных государств. В протоколе первого заседания говорилось, что впредь всякое изменение условий Парижского трактата могло совершаться лишь с согласия всех его участников[641]. Обратной силы это решение не имело.
Самые тяжелые и представлявшиеся унизительными статьи постылого трактата перестали существовать. Британская печать изливала досаду. По словам газеты «Морнинг стар», «европейские державы с мечом, подвешенным над их головами, пошли на уступки России, которая с помощью пера достигла того, ради чего готова была применить силу. Она, и только она, может поздравить себя со счастливым результатом своей беспредельно дерзкой политики»
