Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - [110]
В сентябре 1833 года, в разгар «нотной войны» с морскими державами, в Мюнхенгреце (ныне – Мнихово-Градиште в Чехии) состоялась встреча Николая Павловича с кайзером Францем и прусским королем Фридрихом Вильгельмом III. Монархи договорились о взаимопомощи в борьбе с «мятежными движениями». Они совершили политически бестактный и практически вредный шаг, направив Луи Филиппу дружеский совет о противодействии революционной пропаганде, чем добились дальнейшего крена орлеанистского режима в сторону Англии. Два императора обязались «поддерживать существование Оттоманской империи под властью нынешней династии». В секретной статье предусматривалось, однако, что, если «невзирая на общие их пожелания и усилия, нынешний порядок будет все же ниспровергнут», они будут сообща иметь наблюдение за тем, чтобы «перемены, совершавшиеся во внутреннем положении этой империи, не могли нанести ущерба безопасности их собственных владений, ни правам, обеспеченным каждому из них договорами, ни европейскому равновесию»[472]. Царь вообразил, что склонил партнера к дележу в перспективе наследства «больного человека». На самом деле он получил на руки пустую бумажку, ибо австрийцы прочили «больному» еще долгие годы жизни. Николаю позволили лишь тешиться заветными мечтаниями. Реальное значение встречи в Мюнхенгреце состояло в том, что Россия на какое-то время вышла из международной изоляции.
Меттерних, не заинтересованный в перерастании спора между бывшими союзниками в войну, выступил в роли своего рода дипломатической подушки, стремясь смягчить остроту конфликта России с Великобританией и Францией. В оценке встречи в Мюнхенгреце он выступал как реалист, а царь как фантазер. Австриец решил, что лишняя здравица в честь Османской империи не помешает, но оказался непонятым за Ла-Маншем, и у него буквально на пустом месте произошло столкновение с Пальмерстоном. Канцлер убеждал упрямого британца, что царь согласился с его политикой сохранения Турецкой империи, а не он с российским курсом на ее разрушение. Пам ему не верил и в грош не ставил старика – тот робок, лжив, труслив и по «турецким делам выступает глашатаем России». Меттерних жаловался: у Пальмерстона темперамент дуэлянта. Тот твердил, что Россия была, есть и будет могильщиком Османской державы (хотя в этом плане Зимний дворец взял серьезный тайм-аут). Свою политику Пальмерстон формулировал кратко и выразительно в письме послу в Вене сэру Фредерику Лему: «Страны, составляющие Турецкую империю, должны образовать независимое и прочное политическое государство, способное играть роль в общем балансе сил»[473].
Последствий перепалка между министрами не имела. Начавшееся британское наступление на российские позиции в Константинополе показало надуманность и беспочвенность опасений Пальмерстона о нависшей над бедняжкой Турцией угрозе.
В конце 1833 года в Петербурге успокоились: западным нахалам дали по рукам, с Веной удалось достичь договоренности. В отчете МИД выражалась надежда на то, что Ункяр-Искелесийский договор «раз и навсегда положит конец колебаниям Турции» в выборе союзников. «Восточный вопрос закрыт, по крайней мере так заявляем мы», – ликовал Нессельроде[474]. Скоро ему пришлось спуститься с небес на грешную землю. Иной точки зрения придерживался Г. Д. Пальмерстон, прочно утвердившийся не только во главе Форин-офис, но и внешней политики своей страны. В течение 30 лет борьба за преобладание на Ближнем Востоке, за округление владений короны, за контроль над имперскими морскими коммуникациями шла под аккомпанимент его красноречия. Именно Пальмерстону принадлежит затасканная нашими СМИ и приписываемая то Б. Дизраэли, то даже У. Черчиллю фраза: «У нас нет ни вечных врагов, ни постоянных союзников. Но постоянны и вечны наши интересы, и защищать их наш долг»[475].
Подкоп под Ункяр-Искелесийский договор он начал исподволь и без промедления. Д. Голдфрэнк озаглавил один из разделов своей книги о подготовке Британии к Крымской войне: «Прыжок вперед. 1835–1841»[476]. В беседах с турецким послом Мустафой Решидом-пашой, будущим выдающимся реформатором, Пальмерстон подчеркнуто именовал Мухаммеда Али «губернатором Египта», заверял, что не будет способствовать его «порочным наклонностям», манил Порту перспективой возврата Сирии и предостерегал от коварства «московитов»[477]. Пребывание в Лондоне убеждало Решида в британской мощи, пашу пленял конституционный строй страны, он превратился в убежденного англофила.
Царизм не мог противостоять напору британской дипломатии, опиравшейся на морское могущество, безбрежные тогда экономические и финансовые ресурсы, идеологический потенциал, под воздействием которого находилось турецкое реформационное движение. Российская дипломатия металась в поисках средств отпора и не находила их – ни товаров, ни кредита, ни идей, а от отсталого крепостнического строя либерально настроенные люди отшатывались с чувством, в котором недоумение смешивалось с негодованием. Дипломатия не допустила ни одного провала и даже значительного промаха. Но на балканской почве состязались соперники разной весовой категории, одна – феодальной, другая капиталистической, и Турция уплывала из зоны российского влияния. Появились тревожные признаки охлаждения к официальной России и вожаков балканского освободительного движения по мере того, как укреплялась их самостоятельность и ослабевала нужда в ее услугах.
