Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - [109]

А на следующий день взорвалась дипломатическая бомба – состоялось подписание российско-турецкого оборонительного союзного договора, названного Ункяр-Искелесийским. Суть его заключалась в следующем: стороны, во имя сохранения спокойствия и обеспечения своей безопасности, согласились «подавать взаимно существенную помощь и действительное подкрепление». Россия – сухопутными и морскими силами, Турция от подобной тягости освобождалась и ограничивала «действия свои в пользу Российского двора закрытием Дарданелльского пролива, то есть не дозволять никаким иностранным военным кораблям входить в оный под каким-либо предлогом»[464]. О Босфоре текст умалчивал, запрета входить в него не налагалось, умолчание позволяло трактовать это как разрешение на вступление в пролив российских военных судов, что серьезно укрепляло безопасность Черноморского региона[465]. Николай Павлович мечтал увидеть распад Османской империи и полюбовный раздел сфер влияния между державами на ее развалинах, но не помышлял о насильственном ее сокрушении с последующим столкновением с ее покровителями. Никаких конфликтов он не предвидел, прорыва севастопольской эскадры в Средиземное море не намечалось, это грозило всеевропейской бойней, отчего избави боже! Сколь ни утопичны царские замыслы, из них следует исходить при оценке подписанного акта. Помощь султану предусматривалась лишь в случае внешней угрозы его власти: «Россия будет защищать Турцию только против агрессии, – говорилось в инструкции А. Ф. Орлову, – при этом лишь в европейских владениях»[466]. Освободительное движение подданных агрессией не считалось. Связывать себя обязательством подпирать разваливавшуюся громадину и тем более восстанавливать ее там, где она рухнула, царский двор не собирался. Орлов вежливо, но твердо отклонил попытки своих турецких собеседников договориться о наступательном союзе. Босфор был открыт для судов под Андреевским флагом с санкции Высокой Порты, что же касается Дарданелл, то фигурировавшие формулировки отражали отсутствие не только планов, но и намерения российской стороны форсировать его и врываться в Средиземное море под пушки судов его величества. Стоит привести здесь слова К. В. Нессельроде в письме А. Ф. Орлову: надо, чтобы Порта связала себя «официальным соглашением, которое обезопасило бы южные провинции, граничащие с Черным морем». Ранее действовало «древнее правило» Турецкой державы о закрытии Проливов. Но ведь правила и существуют на то, чтобы их нарушали. Теперь вход для незваных гостей из Средиземного моря запирался на более прочный международный замок. Давая высокую оценку договору, Е. П. Кудрявцева сопровождает ее важным уточнением: «Россия обезопасила свои южные границы и превратила Черное море во внутренний русско-турецкий бассейн. Все это являлось крупным политическим достижением России, впрочем, очень скоро утраченным»[467].

На этом «впрочем» стоит остановиться.

Реакция Уайт-холла на заключение договора была немедленной и бурной. Глава Форин-офис Т.Д. Пальмерстон счел, что договор превратил Османскую империю в вассала России. Парламентская оппозиция подвергала бездействие кабинета резкой критике. А. Аттвуд уверял, что Англия стала жертвой невиданных унижений и оскорблений: «Теперь у русских в руках Константинополь или по крайней мере Скутари, а Скутари – тот же Константинополь», – горячился депутат. Завершил он свою речь на истерической ноте: «Пройдет несколько лет… и эти варвары научатся пользоваться мечом, штыком и мушкетом почти с тем же искусством, что и цивилизованные люди. Пришло время объявить России войну, подняв против нее Персию с одной стороны, Турцию – с другой; Польша не останется в стороне, и Россия рассыплется, как глиняный горшок». Г. Темперлей, живописуя обстановку, не стеснялся в выражениях и писал о «лае парламентской своры»[468]. Пресса бушевала, по стране расползались русофобские настроения. Критика раздавалась и с другой стороны Ламанша. Франсуа Гизо, тогда министр просвещения, утверждал: «Петербургский кабинет сделал из Турции своего официального подчиненного, а из Черного моря – русское озеро без того, чтобы что-либо мешало ей самой (России) из него выйти и перебросить в Средиземное море свои войска и суда»[469].

Подобного намерения не существовало и в помине. В исторической перспективе, в свете развернувшегося вскоре британского наступления, в ходе которого российские позиции на Ближнем Востоке полетели кувырком, все происходившее выглядит как буря в стакане воды. Но участники драмы действовали под влиянием своих эмоций и продолжали накалять атмосферу.

В октябре 1833 года кабинеты Лондона и Парижа направили резкий протест петербургскому ведомству иностранных дел: в случае вооруженного вмешательства России во внутренние дела Турции (о чем тогда никто в стане «агрессора» не помышлял) две державы «сочтут себя вправе следовать образу действий так, как если бы помянутого трактата не существовало». Ответ российского МИД был выдержан в энергичных тонах: договор будет соблюдаться, как будто упомянутой ноты не существовало[470]. Оппоненты попытались привлечь к антироссийским действиям Австрию. Князь К. Меттерних не поддался на нажим. Адрианопольский мир он встретил в паническом настроении: «Зло свершилось, существование Оттоманской империи стало проблематичным». Но, придя в себя, он успокоился. Курс царя на сохранение слабого соседа Габсбургов устраивал: «больной человек», по мнению Меттерниха, проскрипит еще десятки лет. Николай представлялся важным партнером при сохранении незыблемости Венской системы договоров. Меттерних сознавал: позиции царизма в 1829 и 1833 годах несопоставимы. Царь стал гораздо отзывчивее к его просьбам крепить фронт против гидры мятежа, а в восточных делах гораздо доступнее голосу разума. Показательно заявление императора австрийскому послу Ш. Л. Фикельмону: обладание Константинополем привело бы к созданию нового делового центра притяжения для южных провинций, начиная с Грузии и кончая Украиной. Российская империя распадется на две части, и скорее всего это приведет к созданию нового государства, которое уже не будет русским. По логике канцлера, в создавшихся условиях следовало не бумажными протестами заниматься (камень в британский огород), а без шума и под журчание дружеских речей вместе с Веной установить некий контроль над активностью самодержавия в делах восточных