Двойные мосты Венисаны - [8]
Агата вдруг видит белое-белое пятно, реющее в темном воздухе прямо перед воротами в Венисальт: ее шапка, белоснежная шапка из перьев габо теперь натянута до самых ушей на голову какого-то изможденного человека в разорванной военной форме, с разбитыми в кровь губами; он не смотрит на Агату, он изо всех сил прячет глаза и крошечными шажками продвигается вперед, зажатый между двумя другими осужденными. Агата вдруг думает о том, что он и сам еще недавно мог осудить кого-то на вечную высылку в Венисальт: если ловили человека, подозреваемого в дезертирстве, его должны были судить первые попавшиеся солдат, монах и прохожий и за тринадцать минут решить, какой судьбы он заслуживает; может, и этот измученный человек с запавшими глазами был в такой тройке, – а теперь Ульрика висит у него на рукаве и визжит, переполненная ненавистью, которой Агата в ней и не подозревала, и очень понятно, что движет Ульрикой вовсе не страх за Агатины мерзнущие уши. Голова Ульрики запрокинута, спина выгнута, и она похожа на ундину в зеленой палате, куда Агата однажды случайно заглянула в поисках брата Мартина, который должен был выдать ей шпагат для подвязывания стеблей: к гладкой блестящей голове этой ундины были приклеены маленькие присоски с проводами, что-то трещало, спина ее была выгнута в страшном напряжении, зубные пластинки вибрировали, жабры трепетали, глаза вылезли из орбит, а сестра Алина, держа в ладонях длиннопалую перепончатую ладонь ундины, сведенную судорогой, говорила сестре Аделаиде, стоявшей у зеленого аппарата с длинными рычагами: «Пусть бы ей, бедняжке, помогло, уж очень она мается по ночам». Она и правда страшно кричала по ночам, эта ундина, хотя однажды, когда ундину еще не перевели в отдельную комнату в самом конце Третьего луча, чтобы она не будила других больных, Агате, лежавшей без сна, показалось, что ундина не кричит, а поет, только песня эта очень непривычная; но слышать, как вопит нежная воспитанная Ульрика, было еще в сто раз непривычнее – и гораздо страшнее.
– …из-за вас, подонков! – кричит Ульрика, прыгая и пытаясь одной рукой сбить шапку Агаты с головы этого несчастного человека, а другой рукой цепляясь за его вырывающуюся руку. – Из-за вас! Если бы не вы, подонки, трусы, война бы уже кончилась! Предатели, подонки! Отдай шапку, скотина! Ты не имеешь права! Сдохни там, в Венисальте! Замерзни там насмерть!..
– Оставь его, Ульрика, – вдруг тихо говорит Мелисса. – Пусть у него будет шапка.
Но Ульрика ничего не слышит, она продолжает подпрыгивать – нелепо, как куколки, изображающие Разноглазого Канцлера в праздник святого Лето, – после того, как святой Лето сверг канцлера, ударив его по правой щеке, канцлер стал, как и сам святой Лето, разноглазым, да еще и скрюченным на левый бок: так он дальше всю жизнь и подпрыгивал, вот совсем как сейчас Ульрика. Дезертир, мелкими шажками двигаясь вперед, вяло отбивается локтем от ее руки, вцепившись бледными пальцами в Агатину шапку, а Ульрика все кричит и кричит:
– Ненавижу вас, подлых гадов! Ненавижу из-за вас возиться с ундами! Ненавижу ундов! Вы трусы! Вы должны были их всех поубивать! Они нас ночью всех перебьют, прямо в госпитале, пока мы спим! Пусть ты в Венисальте поскорее свихнешься от зеленого воздуха! Пусть вы все поскорее там свихнетесь! Предатели! Гады, гады, гады!..
К Ульрике быстрым шагом подходит невысокий рябой солдат, мягко берет ее за плечи и отрывает от осужденного. Тот чуть не падает, вцепляется в косяки ворот обеими руками, и Агата, от холода уже не чующая ушей, вдруг видит, как нежный-нежный зеленый воздух Венисальта облачком окутывает тело дезертира, словно выдохнули ворота – длинная узкая пасть чудовища, во чреве которого люди за несколько месяцев сходят с ума… Ульрика беззвучно рыдает, вжавшись в серую шерстяную куртку рябого солдата, а другой солдат, такой худой, что сам бы мог сойти за осужденного, и, видимо, привыкший к тому, что люди в последний момент цепляются за косяки, ладонями резко бьет дезертира по сгибам локтей и сразу толкает в спину; человек в Агатиной шапке исчезает из виду, и Агата вдруг понимает, что не дышит очень давно и вот-вот потеряет сознание.
Когда они добираются до монастыря, голова Агаты обмотана мягким шарфом рябого солдата, согревшиеся уши пылают, и хотя Харманн бурчит, что, когда он будет капо милитатто, за нарушение цельности униформы его солдаты будут драить нужники, ни у кого нет сил его слушать. Все четверо идут так, словно никогда не знали друг друга, и все, на что у Агаты хватает сил, – это добрести до своей кровати в дормитории, упасть и уткнуться лицом в этот самый шарф, от которого пахнет мужским, немножко металлическим запахом, и представлять себе, что ее обнимает папа. Она не замечает, что заснула, она спит, пока все ужинают, она спала бы до утра, но ее трясут за плечо. Сестра Юлалия нежно говорит ей:
– Вставай-ка, Агата, вставай-ка, вставай-ка, – но Агату не обманешь: что бы сестра Юлалия ни говорила, это звучит нежно.
Агата медленно плетется за сестрой Юлалией – и обнаруживает, что в Агатиной зале собралась вся ее команда, и сердце Агаты проваливается в пятки: что она опять натворила? Ей становится еще страшнее, когда она видит, что в центре неровного человеческого круга – здесь и брат Йонатан, и брат Марк с сестрой Дорой, отвечающие за старшую команду, и, что пугает Агату больше всего, Старшая сестра Фелиция, – стоят Мелисса, Харманн и дрожащая Ульрика, которую крепко держит за руку Ульрик. Мелисса растеряна, Харманн будто предвкушает какое-то непонятное Агате удовольствие, а что происходит с Ульриком, Агата и вовсе не может сообразить.
