Двойной узел - [7]

— Да не реви! — говорил он. — Какие дети при моей-то работе? Когда я за ними по садикам ходить буду?

Жена поднимала на него глаза и опять начинала плакать. Семакин терялся и сердился.

В отделе уголовного розыска управления Семакин ничем не выделялся. Начальник отдела, моложавый полковник, говорил иногда:

— Нет у вас, Семакин, этого, как бы выразиться, полета! Или фантазии, точнее. Ну, прием какой-нибудь интересный, мысль там оригинальная. Все копошитесь, копошитесь втихомолку.

— А к чему он мне, полет-то? — обижался Семакин. — Я ведь не писатель. Мое дело — факты. А с фантазией и зарваться можно!

Начальник не сердился на него, а роста не давал. Так и дохаживал Семакин второй срок в капитанах. Он уже примирился с этим, но иногда все-таки было обидно.

Дорога до Зелёнок заняла два часа. Семакин вышел из автобуса, размялся и направился в сельсовет. Пожилая председательша, узнав, что капитан из милиции разыскивает родственников Сергея Григорьевича Макурина, покачала головой:

— Сама я вам ничего не скажу. Мы уже после войны в эту деревню приехали, когда мужа механиком сюда направили. А Макуриных у нас — треть деревни. Вам, наверно, к Анне Прохоровне надо: у нее сын где-то на войне затерялся, я слыхала.

Домик у Анны Прохоровны Макуриной был старенький, но аккуратный, ухоженный, с черемухой и сиренью в палисадничке.

Сама она сидела на крылечке и кормила кур. У ее ног крутился и шипел на кур серый котенок, которого норовил долбануть обшарпанный петух. Старушка смеялась, щурилась, била петуха по бокам маленькой узловатой ручкой.

Рассказ Анны Прохоровны Макуриной

— Был, был у меня сынок. Сереженька, мил-свет. В трудные годы родила я его, растила — лихие, голодные. Один он у меня был, не было больше ребят. Так мы втроем и жили: муж мой, Гриша, да Сережа. Стал он вырастывать, в школу бегать. Отбегал четыре года, хотел тут отец к делу его приспособить, да я отстояла: худенький, говорю, да маленький, пущай дальше учится! Больно уж мне выучить его хотелось: мы-то с Гришей совсем неграмотные были. Отдали мы Сережку в волостное село, в школу-семилетку. Там и жил, только на каникулы да на выходные иногда к нам наезжал.

Окончил он эту школу, приехал, Гриша и говорит: «Ну, Серега, ты теперь — мужик, пятнадцать лет, давай работать пора!» У нас уж в это время колхоз был, устроили его учетчиком, по причине грамотности. Вот работает он летом, вдруг приносит ему почтальон бумагу из комсомольского райкома. Пришел он домой: «Надо, мамка, ехать! Вызывают». Зачем это, думаю, Серега мой большому начальству на глаза попался? Перекрестила его на дорогу — уехал. Приезжает на другой день — веселый такой, документ какой-то показывает — вот, мол, мамка, в техникум меня отправляют, на агронома учиться. Сникла тут я. Как же, говорю, так, Сереженька, не успел приехать — опять от матери уходишь. Да будь она, учеба эта, проклята, если родное дитятко от мамки отрывают. Ну, теперь, дескать, мам, никуда не денешься — не могу я комсомольскому решению наперекор пойти. Ладно. Повздыхали мы с Гришей, да давай сына опять в дорогу собирать. Начал он в техникуме учиться. Техникум в соседнем районе был, так наезжал он к нам и летом, и так. Летом в нашем колхозе работал. Бегала я тогда за ним… Чуть уйдет куда, я уж заполощусь, бегаю по деревне, Сережка! — кричу. Смеялись бабы, да больно мне нужно! Гриша тоже его больно любил, хоть и не баловал: он строгий был мужик. А только помню: колол он дрова, вдруг Клавдийка Ромашова бежит: ваш, говорит, Сережка с лошади сейчас брякнулся! Я на крыльце сидела, так со ступенек сразу на землю и кувырнулась. А Гриша — это уж мне потом Клавдийка рассказывала — белый стал, топор зачем-то схватил и со двора выбежал. Бежит к речке, а навстречу ему из-за угора Сергей поднимается. Увидал его Григорий, выронил топор, заплакал и поплелся домой. Сережка топор подобрал, во двор принес, ко мне подошел, погладил: «Да не реви ты, мамка! Эка — думали, лошадь меня убить может. Я вообще, мамка, думаю, что всегда жить буду». И смеется. Взглянула я на него, еще пуще заголосила. Вот какие были дела.

После техникума в армию его призвали. Отслужил он свое, приехал обратно, в наш колхоз. Красавец стал совсем, два треугольника в петлицах — это я, говорит, мамка, младший командир! Пристали мы тут с отцом к нему, как с ножом к горлу: женись да женись! Охота было, чтобы он и с нами немножко пожил, да и внучонков уж хотелось. Девчушка хорошая у нас на примете была — Любашка Федосова. Да он нас и слушать не стал, сказал — нет! И все. У него, оказывается, когда в армию уходил, девушка оставалась — дружили они, когда Серега в своем, а она в педтехникуме училась. Ждать его обещала, а когда уехал — замуж за тракториста из деревни, куда работать послали, вышла. Вот он и загоревал. Ездил к ней туда зачем-то. Молчаливый, угрюмый такой вернулся. Ну, ладно. Стали мы опять втроем жить. За сына нам уж почет в деревне был — самостоятельный парень, работящий, да и ученый агроном, как-никак! Какое-то время с нами пожил — отошел немножко. На вечерочки стал похаживать, дома иногда не ночевал. Но мы с Гришей знали, что он парень не вертоватый; поругаем его, бывало, хотя… чего там, дело молодое!