Двойной карамболь - [16]

Бросили все — и бежать в город…

Потом возле нас стояли трое альпинистов: волчары матерые, мужики. Шли они вверх, куда-то далеко… Мы стали им рассказывать, что слышали, про чудеса за перевалом. Они посмеялись. Потом один взял гитару, стал петь про кадра, который запал на телку, кадрил ее кадрил, а та уперлась: нет и все, подай ей любовь неземную.

И узнал где-то тот кадр, что растет в горах не простой, а королевский эдельвейс. Найдешь его — ни одна телка не устоит, все твои.

Лазил он лазил по горам и нашел. Сорвал тот цветок, положил его в карман против самого сердца. Заявляется, значит, к той телке, думает, все, снял, как ни упиралась. Полез за пазуху, а цветка-то нет: он у него стал вместо сердца и на груди отпечатался, как татуировка.

Кадра с себя одежду рвет, кричит: любимый, только ты! А ему уже и не надо ничего кроме гор. Понятно, она ему вслед: подлец, обманщик, шизик, крыша съехала! А ему какая любовь: пульса и того, будто, нет.

Шляется с тех пор по горам, одиночкой.

Но мужик все это красиво пел, да складно, — поправился Семен. — А Маринка так глядела на него, как на кроссовки с липучками. Но он ее обломил, будто и не заметил. Ушли альпинисты за перевал, гляжу, у нее слезы на щеках. Ну, и подколол: не по твоим, мол, зубам настоящие альпинисты! А она мне: «Ты, — говорит, — Сеня, хороший парень, только шел бы ты куда подальше и ходил бы там по своей тропинке» Короче, всех нас кинула.

На следующий день трое вышли к сельской окраине города.

Впереди шел Семен в тулупе, за ним Ленька, как клоун — в разных ботинках. Чуть в стороне от дороги показались две палатки, возле них сидели полуодетые парни и девица — Семины друзья. Подходя к ним, он весело закричал:

— Эй вы, отростки от половых органов! Освободите палатку для меня и для моих лучших друзей — Белых альпинистов. По-хозяйски сбросил тулуп и стал готовить ужин.

И тут, по рассказам Леньки, из палатки вылезла «нерпа» в штанах и даже в рубахе. В руках у нее была аптечка. Хрясть она на колени перед дядей Костей и давай мазать его зеленкой. А тот, как перезрелый помидор, таращился на нее и млел. А после — хвать ее за руку и поволок в палатку. И она, как овечка, пошла за ним. Один из Семиных друзей, увидел такую борзотень, зашипел: «Хохми-хохми, — говорит, — но надо и совесть иметь: у него же (это у дядьки) грудь волосатая, как у барбоса». А «нерпа» как отвяжется на него: «На свою грудь посмотри, петух бройлерный». И в палатку, — нырк! Ну и все: конец дядьке — прощай горы и настоящая жизнь.

Все снаряжение, которое было у Варнакова при восхождении, Ленька с Сеней забрали. Сняли с него даже старенькую штормовку.

Сделать это было нетрудно — Костя, как помешанный, глядел на студентку, которую увел из Сениного лагеря. Ему не терпелось поскорей отделаться от юнцов.

Отриконенный ботинок Белого альпиниста Ленька повесил на гвозде над своей тахтой. Из всех вещей это была его величайшая святыня. Экспедиция по ее возвращению планировалась через неделю.

Сеня с Ленькой сидели часами, глядя на ботинок, и сладостно обмирали, представляя то, что ждет их — свою судьбу.

Обманув родителей, они вышли через неделю. Ленька знал маршрут и не сомневался, что дойдет до грота без дядьки. На втором перевале на них обрушился ураганный ветер. Потом пошел и снег.

Ребятам пришлось вернуться. Ботинок Белого альпиниста повис на том же гвозде, теперь уже на всю зиму. Запах кожи и железа невидимым облачком витал по комнате, вселяя веру, что бесконечная зима кончится, а после школы очень даже можно жить не так, как жили восемь этажей Ленькиного подъезда. Сеня вздыхал — по какой-то новой программе могли призвать в армию студента не отчисленного из института. Но зато потом и всю жизнь… Он тоже знал, как жить.

* * *

Этой осенью был день, когда все мои знакомые, так или иначе связанные с Массивом, пусть ненадолго, но обрели в жизни ясность и покой. Так мне казалось. Как было не завидовать им? Я остался ни с чем и наконец-то набрался смелости признаться, что принимал участие в их судьбах вовсе не для диссертации. Варнаков — моя последняя надежда — ускользал навсегда, оставляя меня один на один с тем, от чего он сумел избавиться сам.

А что было-то? Обычный весенний день, обычный час пик.

Тринадцатилетний мальчишка перебегал оживленную улицу и попал меж несущихся навстречу друг другу трамваев. Был мужик, высокий и крепкий, отшвырнувший его из-под колес. Был скрежет тормозов и запах оплавленного железа. Был ручей парящей крови на асфальте, белая кость, торчащая из кирзового сапога. И паническое бегство: не от расплаты, от страха.

Было грустно. Впрочем, в логическую цепь событий не вписывалась одна деталь: Ленька, рассказывая мне о маршруте с дядькой, как-то вскользь, насмешливо, но, в последний раз упомянул, что Костя в гроте плакал и лобызал старые, вздувшиеся консервы.

Рассказ Варнакова-младшего я тогда не принял всерьез, добродушно не веря, как обычно не верят простые люди людям счастливым. И все же, почему Варнаков так радовался, увидев рядом с покойным продукты?

Я позвонил ему. К телефону подошла мать и сухо ответила, что Константин с женой переехали на квартиру без удобств. Было воскресенье. Пришлось переждать долгую нудную ночь. Утром я позвонил ему на работу.