Дворец райских наслаждений - [15]

— Старший брат и младшая сестра Иисуса, — начал Септимус. Видимо, он хотел сказать «братья и сестры во Христе». — Я приношу хорошие вопросы. Вы все умрете. Но у Иисуса для вас есть старое вино. Да, это правда. Он отведет вас к Божьим свиньям. Но сначала вы должны сказать «извините» своим грабителям. Библия говорит вам, вы хорошие, поэтому вы должны оставить дом чернил, — мрачно нахмурив брови, он резко повернулся и указал на храм и двух толстощеких буддийских монахов в красных одеждах, весело улыбавшихся ему из-за ворот. — Там! — закричал он. — Там дом чернил!

(Mo шуй? Чернила? — озадаченно подумал Аиртон. Наконец он понял, что Септимус имеет ввиду слово «мо гуй» — «дьявол».)

— Я научу вас пожирать сердца маленьких детей, — возопил Септимус. — А Иисус будет пить ваше вино! Остерегайтесь: плата грабителям — шелк!

Большая часть народа в толпе улыбалась, но вместе с тем кое-где Аиртон заметил на лицах выражение злобы. Септимус нес околесицу, но его жесты были более чем красноречивы. Доктор не в первый раз со вздохом подумал, что Милуорду не помешала бы большая терпимость. Китайский язык, на котором говорил Септимус, вызывал смех, но некоторые ошибки толпа могла воспринять чересчур буквально. «Пожирать сердца маленьких детей…». Трудно представить более неудачную ошибку.

— Жил человек по имени Самсон, — нараспев провозгласил Септимус. — Господь сделал его длинным. Он убил воинов царя зубами оленя. Он ел мясо льва с медом. Они нашли ему работу, отвели в плохой храм и привязали к дереву. Потом он упал с крыши. Да, — с настойчивостью произнес Септимус. — Он упал с крыши! Восславим Господа!

Молодой голый по пояс гимнаст подскочил к Септимусу и, передразнивая его жесты, заулюлюкал ему в лицо. Милуорд отступил назад. Покраснев от гнева, проповедник возвысил голос. Гимнаст, подмигнув своим друзьям в толпе, заулюлюкал еще громче.

Толпа хохотала. Женщина в годах, стоявшая рядом с Аиртоном, корчась от смеха, повалилась на землю, по ее лицу текли слезы. Доктор сам с трудом сдерживал усмешку, хотя разворачивающаяся перед ним картина вызывала оторопь. Трое самых маленьких детей схватились за юбки Летиции, а одна из старших дочек, выпучив глаза, испуганно смотрела на веселящуюся толпу. Хирам гримасничал, его плечи тряслись. Не в силах взять себя в руки, он выронил звякнувший о землю тромбон и громко захохотал.

Глаза Септимуса метали молнии. В гневе он повернулся к сыну.

— Дьявольское отродье! — завопил он. — Как ты смеешь насмехаться над близкими своими, творящими богоугодное дело?! — он с размаху залепил Хираму пощечину, потом еще одну. — На колени! Моли о прощении!

Хирам всхлипнул, но не двинулся с места. Повисла гробовая тишина. Дети с Летицией опустились на землю и, склонив головы, молитвенно сложили руки.

— Молись! — с этими словами Септимус, раскинув руки, сам упал на колени. Обратив взгляд к небу, проповедник громким голосом принялся читать «Отче наш».

Полуголый гимнаст замер на мгновение, потом, сплюнув, развернулся и стал пробираться к друзьям, которые встретили его с восторгом.

— Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое…

— Я ненавижу тебя! — закричал Хирам сквозь слезы.

— И прости нам долги наши, и не введи нас в искушение…

— Я уйду от тебя, отец, — в голосе Хирама послышались нотки паники. — Уйду! Вот увидишь! Уйду!

— Ибо Твое есть Царство и сила и слава…

Хирам, громко всхлипнув, выпростал вперед худую руку, и, указав пальцем на отца, закричал:

— Да проклянет тебя Господь! Я никогда к тебе не вернусь! Никогда-никогда!

— Во веки. Аминь, — хором произнесло семейство Милуордов.

— Хирам! Хирам! — позвал мальчика доктор. Однако ему не сразу удалось пробиться сквозь толпу людей. Некоторые из них, возмущенные увиденным, устремились прочь. Когда Аиртон наконец выбрался на открытое пространство, юноша, обогнув ворота, бросился в переулок, образованный двумя рядами высоких домов, и скрылся из виду.

Сцена, свидетелем которой стал Аиртон, задела его за живое. Помимо того, что он испытывал чувство ответственности за мальчика и за все то, что теперь могло с ним случиться, доктор был до глубины души возмущен поведением Септимуса Милуорда. Этот человек представлял собой несомненную угрозу. Его вздорное поведение наносило страшный вред представлениям горожан о христианстве в частности и об иностранцах в целом. В глазах простых людей Милуорд был паяцем, однако часть той околесицы, что Септимус нес, горожане могли по ошибке счесть заклинаниями. Жестокость, с которой он обращался со своей семьей, была чудовищной, а власть над женой и детьми казалась сверхъестественной. «Интересно, здоров ли он?» — подумал доктор. Семейство Милуордов все еще стояло, преклонив колена в молитве. Спектакль подошел к концу, толпа, заскучав, стала расходиться. На площади осталось лишь несколько зевак. Кто-то запустил в Септимуса яйцом, и по слипшейся бороде проповедника стекал желток.

— Милуорд! — окликнул проповедника Аиртон. — Послушайте, Милуорд.

Септимус, казалось, его не слышал.

— Милуорд, возьмите себя в руки! От вас ушел сын! Что вы собираетесь делать?

Септимус устремил на доктора бесстрастный взгляд синих глаз: