Дворец Посейдона - [2]

— Кто это? — спросил Уча у друга.

И как раз в этот момент низенький толстый турист в коротких полотняных штанах, с бамбуковой тростью в руке закричал:

— Поглядите на эту девушку! Нет, вы только поглядите на нее!

— Да какая-нибудь чокнутая! — ответил друг.

— Откуда ты знаешь?

— А оттуда, что глаза у меня пока на месте!

— Я думал, может, ты ее знаешь…

— Первый раз в жизни вижу.

И такая радость вдруг охватила Учу оттого, что приятель не знаком с этой девушкой, что он возьми да пригласи целую группу туристов — всех в одинаковых сванских шляпах — в винный подвальчик, куда они согласились спуститься после долгих уговоров.

У духанщика был такой живот — можно подумать, что он не на ногах стоит, а, как большая глиняная кубышка, лежит прямо на стойке.

Завидя такое количество клиентов, он ухмыльнулся в усы и браво гаркнул:

— Хванчкара! Хванчкара!

А оказалось, что, кроме кислого цоликаури, у него ничего и не было.

Вино он наливал в банку из-под соленых огурцов. Наполнив, подержит банку в руках, словно ждет, не насыплют ли ему туда мелочи. Вина выпили много. Все опьянели. И сам Уча как-то вдруг захмелел. Обнял соседа, низенького толстого дядьку, и запел. Туристы охотно подхватили, хотя песни не знали — это точно. А он стал такой счастливый, что слезы вдруг так и хлынули ручьями. И он чувствовал, что плачет, и оттого пел еще громче. И в это время на лестнице, ведущей в полутемный и прохладный подвальчик, показались старинные сапожки и широченные, в сборочку, штанины музыкантов. Видно, заслышав пение, они решили, что в духане кутеж не на шутку, и в надежде получить настоящую работу поспешили сюда.

Голос дудуки ворвался в подвал полыханием пестрых платочков и наполнил это сумрачное подземелье таким весельем, что Уча понял: у него сию секунду сердце лопнет, если не поднимется туда, на солнце, где с улыбкой лунатика ходила девушка под красным зонтиком.

Раздув щеки, музыканты стояли на пустой площади и дули в свои дудуки.

— «Ах, на свете, — пел один музыкант, — ах, на свете… Ты одна, как солнце, светишь…»

У самого входа на площадь фотограф Амберки натянул свой холст — безголовый всадник усмиряет коня, вставшего на дыбы. Уча подбежал и просунул голову в дырку.

— Амберки! — закричал он. — Амберки, гибну я, братец, пропадаю!

Потом он гнал коня к морю. Но даже сквозь цоканье копыт слышалось ему обжигающее и надрывное:

«Ах, на свете, ах, на свете!..»

На берегу он бросил коня, и конь взвился на дыбы — испугался волн.

«Ты рыбак, на что тебе лошадь?» — упрекнуло море.

А он в ответ руки раскинул бесшабашно и запел:

— «Ах, на свете, ах, на свете ты одна, как солнце, светишь…»

Потом он кинулся в море и поплыл, рассекая волны, спешил, словно гнался за кем-то, за тем, кто раньше него вошел в воду. Плыл, плыл, а от берега все не удалялся. Музыканты теперь стояли на самом берегу, на песчаном холмике и остервенело играли.

— «Ах, на свете, — кричал он из последних сил, — ах, на свете…»

Потом они вдвоем с Цирой вернулись к фотографу Амберки. Амберки посадил Циру на стул, его самого поставил рядом и руку заставил положить на спинку стула.

— Свадебное фото, прошу учесть!

Фотография теперь висит на стене рядом с карточкой родителей, снятых точно так же: мать сидит на стуле, отец стоит рядом. Неужели и это фото делал Амберки?

— Сколько лет тебе, Амберки?

— А?

— Сколько лет тебе, спрашиваю?

— Не спрашивай.

— А что такое?

— Эх!

А потом все пошло как обычно. Только теперь он спешил домой, радовался: Цира ждет у калитки, увидит его издали — бежит навстречу. А он по сторонам оглядывается, соседей стыдно, что скажут: ну и чудачка жена у него — у калитки ждет, встречать бежит… А он доволен, да какое там доволен — он был просто счастлив.

«Вот оно, оказывается, счастье-то какое. Как мало надо человеку. — И тут же сам обрезал себя: — По-твоему, это мало, олух?» Нет, этого было немало, но хотелось еще чего-то, а чего — и сам не знал, а годы бежали. Один… два… три… четыре… Время шло быстро. Может, оттого, что они постоянно ждали завтрашнего дня, словно завтра должно было случиться то, чего они жаждали всем сердцем. Завтра, завтра, завтра… И сегодня не принималось в расчет, скорей бы прошло, побыстрей бы смеркалось — и так каждый день. Будто все, что происходило сегодня, было ничем по сравнению с тем, что ждало их завтра. Завтра… Но он замечал, как менялась Цира. Из дому ее не вытянешь, ничем не обрадуешь, не удивишь.

— Для чего мы живем? — спросила она раз прерывающимся от волнения голосом.

Видно было, что она долго мучилась, прежде чем задала этот вопрос. Они лежали в темноте. А за окном шел дождь, и слышно было, как волновалось море.

— Как это для чего? — переспросил он, но Цира не отозвалась.

— Мы-то, мы для чего существуем? — В дрогнувшем голосе — слезы.

Он приподнялся на локтях и взглянул на жену:

— Ты никак спятила?

Она натянула одеяло на голову и затаилась.

Года два назад, когда, как обычно, он возвращался с моря, на берегу его встретили новостью — даже до дому добраться не дали!

— Жену твою на аэродроме видели, может, кто из летчиков родственником ей приходится?

— На аэродроме? — удивился он. — Что ей могло понадобиться на аэродроме?