Дворец и монастырь - [59]
— Виждь смирение мое и труд мой и остави вся грехи моя.
Тоска, охватывавшая его иногда, смутная неудовлетворенность, пробуждавшаяся в его душе, по-прежнему казались ему чем-то греховным, и он скорее смутился, чем обрадовался, когда игумен призвал его и назначил ему проходить послушание при храме, а не среди черного труда. Тем не менее покориться было необходимо, и он встал во главе монахов, обучая их пению и управляя ими при богослужениях. Его духовное образование, его познание в священном писании, его серьезные отношения к делу приобрели ему похвалы, почтение и любовь монашествующей братии, по большей части, мало развитой и не только плохо образованной, но и вовсе безграмотной. Казалось, это должно было бы вполне удовлетворять его, но нет, его душа томилась и жаждала чего-то большего, точно она еще и теперь не всецело служила Богу. Хотелось опять уйти куда-то далеко-далеко от этих кузниц, хлебопекарен, мельниц, определенных часов молитв и сна, отдыха и обеда.
Бледный, взволнованный, он появился снова перед игуменом Алексеем, упал перед ним на колени и проговорил:
— Благослови меня, отче, удалиться в пустыню!
Игумен был изумлен неожиданною и непонятною для него просьбою этого лучшего из иноков.
— Зачем, Филипп? — проговорил растерявшийся простодушный старик. — Чего ты хочешь?
— Ничего мне не надо, кроме уединения и безмолвия… Убить все помыслы житейские, все страсти плотские нужно мне…
Старик игумен колебался, разводя руками.
— Да уж ты ли не убиваешь плоть, — начал Алексей. — Чего еще?
— Отпусти его, отче, — посоветовал Иона, тихо перебивая его речь.
— И ты тоже, отче Иона? — с удивлением и горечью сказал игумен. -
— Что ж, если на это его желание есть? — ответил Иона. — Пути Господа неисповедимы…
— Горько мне, — сказал игумен. — Помощника я в нем своего видел, правую руку свою…
Филипп продолжал молить его об отпуске из монастыря. Иона твердо поддерживал его намерение. Волей-неволей игумену пришлось согласиться. Монахи удивлялись неожиданному решению своего собрата и не понимали его. Одни порицали его, другие хвалили его благочестие. Толков было много, но время прекратило и их.
Филипп ушел и поселился в глухой части острова, за две версты с лишком от обители, в полном одиночестве. Пост, молитва, священные книги, безмолвие, вот из чего сложилась теперь его жизнь. Он окончательно умер для земли и жил только помыслами о небе. Монахи порой сожалели о нем, игумен нередко вспоминал о нем, как о лучшем своем помощнике, а Иона, с полной верой в будущее Филиппа, спокойно говорил:
— Этот будет настоятелем нашей святой обители!
Прозорливый старик понимал, что Филипп вернется, когда будет нужна обители его серьезная помощь.
Он не ошибся.
Шли незаметно дни, недели, месяцы, годы. Старец-игумен давно уже начал болеть и изредка, видя приходившего в монастырь за едой или для исповеди Филиппа, жаловался ему на свои немощи, толковал, что ему нужна опора в старости и в болезни, горевал, что среди монахов, кроме отца Ионы, никто не может заменить его.
— Простецы все, а управление обителью ума требует, — пояснял он. — Со стороны смотреть — дело и не хитрое, а возьмись за него — иногда ума не приложишь, как быть… — Он вздыхал. — И я один боюсь. Уж и не по годам мне, и не по здоровью…
Он стал, наконец, прямо просить своего любимца остаться около него, походить за ним. Филипп тотчас же отозвался на эти просьбы. Служить людям, приносить осязательную пользу ближним он считал своим святым долгом. Находя серьезное дело, он точно воскресал, делался бодрым и настойчивым, проявлял изумительные способности и ум. Как сын, стал он ходить за больным стариком, утешая его, читая ему священные книги, исполняя его приказания.
— Вот кто примет мой жезл настоятельский, — говорил, умиляясь, игумен Алексей приближенным к нему старцам. — Ублажил и успокоил он меня на старости лет…
Старцы толковали об этом среди других монахов.
— Давно на него указывал и отец Иона, — рассуждали монахи, — да кому же и быть игуменом, как не ему.
