Дворец грез - [50]

— Ты плакала, — сухо сказал он. — Выпей.

Я выпила. Несладкая темно-лиловая жидкость освежала. Она растеклась у меня внутри живым, земным огнем, обволакивая мою печаль, моя боль стала тише. Я поставила бокал на стол, и он сразу наполнил его снова.

— Ты собираешься рассказать мне, что случилось, или вылакаешь мое вино и молча исчезнешь? — сказал он сухо.

Я снова выпила, прежде чем ответить, потом обхватила бокал обеими руками.

— Мне тревожно, Харшира, — начала я, и до меня только после дошло, что я обратилась к большому человеку по имени вместо титула, а он совсем не возражал.

Он застыл, не сводя с меня своих черных глаз.

— Сегодня Каха рассказал мне кое о чем, и это теперь терзает меня. Я не могу поверить. Я не хочу верить! Мне нужно знать, правда это или нет!

Его брови поднялись.

— Что именно?

Я рассказала ему. Хотя от вина в теле чувствовалось приятное расслабление, а язык повиновался мне неохотно, тем не менее я повторила все, что сказал Каха. Числа были все еще у меня в голове, готовые извергнуться изо рта, будто какой-то ужасный, неудобоваримый фрукт.

— Я не ставлю под сомнение эти цифры, — закончила я. — Но беспомощность нашего благого бога — это только мнение Кахи или это действительно часть того, во что превратился Египет? Скажи мне, Харшира, потому что я чувствую себя так, будто умер кто-то, кого я нежно любила!

Он медленно выдохнул и поджал свои толстые губы, потом сложил руки, облокотился о стол.

— Мне жаль, Ту, но все обстоит так, как сказал Каха, — ответил он. — Для тебя это потрясение. Простой народ живет и работает вдалеке от запутанных хитросплетений власти. Представления людей о Египте древние и простые. Без них их дух может ослабнуть, и тогда сам Египет может погибнуть, впасть во власть варварства. Они должны продолжать верить, что фараон сидит на вершине божественной и земной власти и не может поступать неправильно. Однако мы живем в век казнокрадства и алчности, обмана, властолюбия и жестокости.

— Но так не должно быть! — выкрикнула я. — Я прилежно изучала историю и знаю, что это неправильно, это никогда не было правильно! Разве не боятся жрецы мести Маат? Ведь их будут судить, когда их ка покинут тело. Почему Амон позволяет все это?

— Возможно, Амон отказал в своем покровительстве, мягко сказал Харшира. — Возможно, он тоже ждет подъема волны гнева, чтобы вымести, очистить страну для фараона.

Я дрожащими руками подняла бокал и выпила еще вина. Он помолчал.

— Ты не одинока в своем негодовании, Ту, — продолжал он. — Многие из нас ненавидят то, что происходит, и такие люди, как Мастер, имеющие доступ во дворец и храмы, постоянно пытаются противостоять неоправданному давлению высших жрецов на двойную Корону. Но отчасти проблема связана с самим Рамзесом. В битвах, защищая страну, он был блестящим тактиком. Но он, кажется, не способен бороться с врагом внутри границ. Я думаю, Каха попросил тебя предложить свое решение. Каким оно будет? — Он говорил со мной без следа обычной холодности и сарказма. Он улыбался мне как бы с печальным участием, когда я заколебалась, пытаясь думать, несмотря на воздействие вина.

— Я же только сейчас услышала, как все обстоит на самом деле. Если важные люди не могут найти ответ, как могу найти его я? Мне только больно, Харшира. Я не знаю. Все, что я считала правильным, умерло.

— Не все, — возразил он мне сердечно. — Фараон все еще на своем троне. Иноземцы пытаются пробиться сквозь нашу оборону, и до сих пор им это не удалось. В Египте есть противоречия, но это все еще Египет, славный и вечный. Это задача для тех из нас, кто осведомлен об истинном состоянии дел, мы должны что-то делать с этим, и мы сделаем.

Он отодвинулся, встал и обошел вокруг стола. Взяв крепко меня под руки, он помог подняться. К своему ужасу, когда он отпустил руки, я зашаталась. Он тихо засмеялся.

— Теперь ты будешь спать, — сказал он — и к завтрашнему уроку обдумаешь вопрос, заданный Кахой, с беспристрастной уверенностью хорошей ученицы. Ты дашь объективный ответ и почтительно обсудишь его со своим учителем. Не так ли?

Я подняла на него глаза, в которых все двоилось.

— Нет, я не смогу, — выдавила я, — Это никогда не станет для меня предметом холодного обсуждения. Харшира, я едва не утратила рассудок от горя.

Теперь он рассмеялся, но я была не настолько пьяна, чтобы не видеть, как он смотрел на меня — задумчиво и без тени шутливости.

— Ты пьяна, — сказал он, — и это хорошо. Это то, что тебе было нужно. А сейчас иди со своей верной маленькой охранницей. Ту, но помни, что есть много людей, которые озабочены, как и ты, которые прилагают усилия, чтобы восстановить чистоту Маат, и обитатели этого дома — среди самых рьяных. — Он похлопал меня по спине. — Иди.

Я хотела броситься ему на грудь и найти утешение в отцовских объятиях, но, конечно, ничего подобного не сделала. Все равно, смутно подумалось мне, когда я осторожно вышла за дверь, все равно наши отношения с главным управляющим неуловимо изменились. Он теперь обращался со мной как с равной.

Когда я проснулась на следующее утро, боль моя слегка притупилась, но вовсе не исчезла. Я осознала, что восприняла урок Кахи с яростной обидой избалованного ребенка; тем не менее вполне взрослая печаль и гнев остались во мне. Моя крестьянская невинность ушла, как и времена древней невинности моей страны, и, несомненно, уже не вернется. Я не могла спокойно обдумывать вопрос, заданный мне Кахой. Я все еще слишком сильно переживала, чтобы спокойно воспринимать подобные упражнения. Все, что я могла себе представить, была огромная рука, сметающая всех: жрецов, иноземцев и самого фараона, — с тем чтобы Египет мог начаться сызнова. Так я и сказала Кахе, когда после полудня мы встретились в его крошечном кабинете.