Двор прадеда Гриши - [12]

– Эй, Родион Родионович! Куда-й-то вы в курятник полезли? Рубашечку испачкаете!.. Петух брошечку украдет!

Родион Родионович ничего не отвечал девочкам. Им отвечал дед Пётр. Он высовывал из круглой, заплетенной вьющимся хмелем беседки, где угощал Алексея Ивановича красным вином и медовухой, аккуратно остриженную голову на длинной шее и злобно сквозь зубы цедил:

– Сонька, Тамарка, стервы! Выпорю!

Девочки мгновенно затихали. Угроза родителя их пугала. Нахмурившись, они быстро шли в дом. Но язвительное любопытство, сулившее им нечаянное веселье, брало верх над привычным страхом. Родион Родионович снова видел их смеющиеся лица – сначала за блестящими стеклами маленьких окон дома, потом во дворе, над кустами смородины, сквозь которые просвечивали разноцветные улья, – снова слышал их голоса, смешанные с сочным гудением пчёл:

– Родион Родионович, а Родион Родионович! Вам нельзя в сарай! Там крысы водятся!.. Ботиночки ваши скушают!

К полудню дед Алексей Иванович опьянел. Собравшись уезжать, он долго прощался то с дедом Петром, сжимая ладонями его голову, то с Тамарой и Соней, целуя их в виски. Бережно поддерживая гостя со всех сторон, они вывели его, грузно шатающегося, за ворота, разбудили шофера, беспамятно спавшего на сиденье в автомобиле с запрокинутой головой и открытым ртом, мимо которого смело летали мухи. Когда автомобиль тронулся, увозя Алексея Ивановича, Родион Родионович, все ещё не веривший, что дед оставит его здесь, в этом скучном и незнакомом месте, окруженном степью и небом, рванулся было вслед – но тут же остановился, заметив, что Соня и Тамара насмешливо смотрят на него. Он чувствовал, как в глазах его дрожат слезы, от которых дрожало и все вокруг, слышал, как дед Петр виновато ласковым голосом говорит: «Да вы не сердитесь, Родион Родионович… Погостите у нас маленько, а дедушка за вами приедет, приедет… или шофера пришлет…», и совсем другим – злым и требовательным – голосом: «Хватит вам пялиться на него! Ступайте во двор!»

Какое-то время, оставшись на улице один, Родион Родионович смотрел с бездумной сосредоточенностью себе под ноги, где нескончаемой извивающейся цепочкой ползли, переваливая через пыльные барханы и старательно огибая мелкие камешки, муравьи. Они спускались на землю из дупла старой сливы, продвигались сначала вдоль её выступающего на поверхность корня, потом – мимо ботинок Родиона Родионовича через прохладную равнину, усеянную лепестками сливовых цветов, и дальше – к своей цели, к выщербленному валуну, видневшемуся в знойном и ярком свете за пределами тени от густой кроны дерева. Они были заняты этим дружным походом, и им не было никакого дела до Родиона Родионовича, до его обиды и грусти, до его обременительно нарядной одежды, до его имени и отчества. Он был слишком огромным для них, чтобы они замечали его существование.

Глядя на муравьев, Родион Родионович и сам перестал замечать себя – перестал испытывать обиду и грусть, помнить во что он одет, как он выглядит и как его зовут. Он присел на корточки, чтобы видеть получше слитное струящееся движение маленьких тел, и просидел так очень долго, сооружая препятствия из щепок и листьев в разных местах на пути муравьев. Солнце уже сдвинулось к западу удлинив тень от сливы, когда его кто-то окликнул:

– Эй!.. Ты девчонка?

Родион Родионович поднял голову и, даже не разглядывая босого, бритого наголо мальчика, стоявшего в десяти шагах от него посреди улицы, коротко ответил:

– Нет.

– А чего же у тебя – брошка? И волосы такие?

Родион Родионович встал, отряхнул брюки и, резко нагнувшись, протянул руку к земле – будто за камнем. Он знал, что это движение пугает собак. Оно подействовало и на мальчика. Тот быстро, не оглядываясь, побежал к реке. В воздухе осталась висеть только мелкая искрящаяся пыль, поднятая его босыми ногами. Едва она улеглась, по улице прошла та высокая лошадь, которую Родион Родионович провожал долгим недружелюбным взглядом. Как и мальчик, лошадь скрылась в ослепительно светлом пространстве за рекой, но вскоре вернулась и теперь стояла так близко от Родиона Родионовича, что он хорошо видел в её черном зрачке свое выпуклое отражение. Он дважды скомандовал ей «Пошла вон!», потом отстегнул брошку под воротником и с размаху кинул её в бок лошади. Лошадь отшатнулась всем туловищем в сторону, быстро переставив с места на место длинные ноги, перепачканные засохшей глиной, – но не разозлилась на Родиона Родионовича, не испугалась – осталась стоять неподалеку, кося на него огромным глазом. Родион Родионович перешел на другую сторону улицы – лошадь поплелась за ним и остановилась только тогда, когда он, пройдя вдоль ветхого забора, свернул в неухоженный, заросший пестрыми травами двор, заметив в его глубине через распахнутую калитку гроб. Во дворе никого не было. Тесный и сумрачный от разросшихся деревьев, он был весь затоплен сладким духом разогретых цветов, осыпающихся в траву со старых искривленных жердёл, обвитых плющом. Таким же старым и искривленным был деревянный дом, глубоко осевший одним боком в землю; рельефные ставни на его окнах, под которыми тянулись гнилые доски балясника, были наглухо закрыты; собачья будка пустовала. Гроб стоял на двух табуретках недалеко от крыльца. Обитый новой бирюзовой материей, он был самым ярким предметом в этом безмолвном дворе, где все потускнело от времени и где, казалось, сам воздух пропитался пепельно-серым цветом, каким светилась здесь повсюду омертвелая древесина. В гробу лежала старуха. Родион Родионович ещё на расстоянии увидел над бирюзовым бортиком, окаймленным по краю черной волнистой лентой, её нос и лоб, наполовину закрытый белой косынкой.