Двое в океане - [16]

Прямо по курсу судна вспыхнула и погасла чуть различимая звездочка, снова вспыхнула, снова погасла, будто слала она привет из самых глубин Вселенной.

— Подмигивает! — удовлетворенно произнес Солюс.

Постепенно блеск маяка становился все ярче, все увереннее прокалывал предутреннюю тьму. А за кормой, в той стороне, где была Родина, занималась бледная заря. Ветер потеплел и дул теперь с запада, с той стороны, где лежали невидимые берега Болгарии.

— Хорошо!

— Хорошо!

— Только не подумайте, любезный Константин Юрьевич, что рядом с вами блажной старик, — вдруг серьезно произнес Солюс. — Пошел я в этот рейс вовсе не для того, чтобы перед вечностью поахать над красотами мира, который скоро оставишь. Дела есть. Восемьдесят лет прожил, а всего не переделал. Даже наоборот, чем старше, тем больше забот. Самое главное — еще успеть закончить что-то нужное и полезное. И прежде всего то, что могу сделать именно я, никто другой. Таково наше назначение. Перед вечностью. Перед небытием.

«И в этом старик прав», — подумал Смолин.

— Как-то не очень привычно слышать такую терминологию — вечность, небытие, — заметил он. — Люди стараются об этом умалчивать.

— Естественно. Молодой организм думает о жизни, только о жизни. И все-таки, я полагаю, любезный Константин Юрьевич, что мы мало размышляем над философией бытия. Когда-то нас к такому размышлению призывала церковь. Религию выкинули за борт, как вздор. Но ведь нельзя считать всего лишь вздором то, что создано человечеством за многие века, в чем находили духовную опору миллионы в прошлом…

Солюс дотронулся до локтя Смолина, как бы призывая его воздержаться от возможных возражений.

— Нет! Нет! Не подумайте, что академик Солюс верует в боженьку. Но чему учим мы, мудрые атеисты? Что вкладываем в сознание людей? Каждый знает: помрет — и все тут, превратится в тлен, в небытие. И страшится. А почему должен страшиться? Человеку надобно к предстоящему небытию относиться так же естественно, как к восприятию самой жизни: есть и то, будет и другое. И может быть, тогда его жизнь станет, если так можно выразиться, более продуктивной. Меньше будет растрачивать ее на пустяки, на слабости человеческие — пьянство, безделье, волокитство. В США врачи безнадежно больным раком сообщают диагноз. Делают это из свойственного американцам сугубого прагматизма: позаботься о наследниках, о завершении своих дел на земле, оставь другим полезные распоряжения, не забывай, что, хотя и настал твой черед сходить на попутной станции, поезд-то мчится дальше. И мне представляется это разумным. Что говорили древние латиняне: «Мементо мори» — «Помни о смерти». И говорили не для того, чтобы себя запугать, лишить воли к жизни, а как раз наоборот — для того, чтобы жизнь эту прожить разумнее. А для таких хрычей, как я, еще и с максимальной пользой для других. Перед заходом солнца.

Смолин содрогнулся. Вроде бы и прав академик. Со своей колокольни. С высоты своего возраста. Но на кой черт ему, Смолину, думать об этом и начинать готовиться к этому? Не для того он оказался на судне, чтобы предаваться философским размышлениям о неизбежности конца, его ждет работа, и все его мысли связаны с нею, а где-то, в глубине души таится ожидание чудесных неожиданностей, которые еще ждут своего часа. «Перед заходом солнца…» Но солнце-то за спиной сейчас не садится, а встает!

Все-таки в этом старике есть что-то странное. А может быть, просто возрастное чудачество?

— Мы еще с вами, любезный Константин Юрьевич, обо всем потолкуем поподробнее, — пообещал академик. — Например, о единстве прошлого, настоящего и будущего. Диалектическом единстве! Да, да! И оно дает нам возможность говорить о предвидении, о судьбе. О том, что наше с вами завтра уже где-то существует. — И он указал на звезды. — Как? Любопытно? А?

Смолин понял, что Солюс принадлежит к тем мужам науки, которые для оттачивания своей мысли постоянно нуждаются, как лезвие в оселке, в оппоненте, чтобы тот с разумным терпением выслушивал его умозаключения и даже возражал, спорил, полемикой раззадоривая мысль. И таким оппонентом, судя по всему, намечается он, Смолин. Поживем — увидим. Но сейчас продолжать разговор с академиком уже не хотелось.

— Пойду фотоаппарат возьму, — сказал он. — Смотрите, какой восход за кормой. Залюбуешься!

Когда подошли к горловине Босфора, уже полностью рассвело. Перед «Онегой» вставали желтые берега Анатолии. Подъем по судну еще не объявляли, но на палубах уже собралось немало любопытных. Одним из первых объявился Крепышин. Несмотря на свежий ветер, он был в майке и трусах. На шлюпочной палубе оказалась штанга, и Крепышин, попрыгав вокруг нее, как матадор возле быка, хватанул штангу и легко вознес над головой.

Поиграв со штангой, Крепышин лениво натянул на себя легкий спортивный костюм. Потянулся, крякнул — довольный, умиротворенный, словно с сегодняшнего утра началась его беззаботная курортная жизнь.

— Хорошо! — взглянул на Смолина. — Любуетесь видами?

— Открываю новых для себя людей. Словно из-за борта появляются.

Крепышин рассмеялся:

— Будете открывать до последней минуты рейса. Ведь многие на ночных вахтах, днем на палубах и не появляются.