Двое в океане - [14]

— Идиот! — громко выругал себя Смолин. Дождался, когда судно, выйдя из очередного крена, на какой-то момент займет горизонтальное положение, вскочил и ринулся к двери радиорубки.

В рубке сидел молодой радист. Смолин приметил его на палубе еще накануне отхода. Дул тогда свежий ветер, все кутались в плащи и куртки, а он, уперев волосатые руки в бока, стоял на палубе у трапа в одной тельняшке, обтягивающей мощную, мускулистую грудь. «Вот настоящий моряк! — подумал тогда Смолин. — Еще молодой, а, должно быть, полмира повидал, рулевой, наверно, или боцман, а может быть, штурман». Смолин даже позавидовал. Когда-то в детстве мечтал стать моряком и, наверное, именно таким, как этот, — чтоб в тельняшке и грудь колесом. Сейчас он с удивлением обнаружил, что этот лихой моряк — радист и профессия у парня вроде бы не такая уж морская.

Мельком взглянув на вошедшего, радист сделал жест рукой, мол, садись и жди! Его круглая, коротко остриженная голова с просвечивающими в луче настольной лампы розовыми ушами была склонена над столом, а указательный и большой пальцы правой руки торопливо, но с деликатной осторожностью, словно обжигаясь, касались отполированной пластмассовой ручки ключа Морзе. В полутемной радиорубке мышино попискивало, странным подводным светом по-рыбьи светились желтые и зеленые глаза индикаторов на железных шкафах и ящиках.

Закончив связь, радист обернулся, и на Смолина глянули в веселом прищуре живые карие глаза:

— Будем знакомы. Меня зовут Валерий. Моряткин. Я радист «Онеги», а точнее — и. о. нач. рации, ибо сам начальник заболел и мы ушли без начальства.

Улыбка у парня была такая, будто Смолина он знал давным-давно.

— Радиограмма? В Москву? Давайте! Через час снова будет связь. Завтра с утра получат.

Он внимательно посмотрел на Смолина. Видимо, заметил в его лице что-то странное.

— А почему так поздно? — спросил участливо. — Не спится?

— Не спалось, — признался Смолин и вдруг понял, что вот сейчас перед этим незнакомым, таким располагающим к себе парнем раскроется, облегчит душу от все еще сжимающего нутро только что пережитого ужаса.

— Понимаете, Валерий… Такое случилось… Нес вам радиограмму. Ну и, значит, качнуло. Понесло к лодкам. И чуть между ними не сиганул в море. В последнюю минуту успел за крюк уцепиться… Был момент, когда…

— Повезло! — спокойно перебил его радист. — С морем шутки плохи! — Наклонив голову, застыл в задумчивости. — Всякое бывает. К морю, как и к земле, нужно относиться серьезно, с уважением.

Они помолчали, прислушиваясь к комариному писку морзянки, который выпархивал из каких-то щелей в шкафах и ящиках.

— Вот у нас на «Индигирке», лесовозе, — я работал на нем, — буфетчица завела манеру на корме на фальшборте по вечерам сидеть, закатами, стало быть, любоваться. Сколько раз говорили: не дури! Не послушалась. Однажды утром и не досчитались. Вернулись по курсу назад, поискали денек. Да куда там! Разве найдешь? Море!

— Море… — повторил Смолин и поднялся.

Он чувствовал, что смертельно устал и говорить ему уже ни о чем не хочется. Да что этому парню до его дел!

Но радист огорчился:

— Побудьте немного! Хоть чуток покалякать с живым человеком, а то только писк да треск. Мы, радисты, вроде монахов. С утра до вечера в своей келье творим поклоны радиоидолам. Даже представить себе не можете, до чего же порой бывает тошно. Все одно и то же!

— Представляю! — заметил Смолин. — Сам был радистом.

— Да ну?! — Добродушная физиономия Моряткина расплылась в радостном изумлении, словно он вдруг встретил родственника. И уже совсем по-свойски потребовал: — Где? Когда? Докладывайте!

Смолин рассказал, что в юности, в армии, окончил курсы радистов. Потом временами имел отношение к радиоделу по службе — в геологических экспедициях, в Антарктиде. К тому же он геофизик, с электронной аппаратурой знаком, принципы похожие.

Моряткин обернулся к стоявшему за его спиной ящику радиопередатчика:

— И даже на этой бандуре можете?

— Смогу, наверное. Не сразу, конечно. Надо присмотреться.

— И ключом?

— Позабыл. Но если нужно — вспомню.

— А вдруг пригодится? — рассмеялся Моряткин. — Мало ли что! Вдруг без вас не обойдемся?

Смолин поддержал веселое оживление радиста:

— Если уж не обойдетесь — помогу!

Они помолчали.

— Хотите музыку крутану? На магнитофоне! — предложил радист.

— Высоцкого? — улыбнулся Смолин, вспомнив, как в первый день на судне надрывный голос Высоцкого чаще всего звучал из динамика. — Я знаю, вы любите Высоцкого.

Моряткин изумленно вскинул короткие бровки, будто перед ним оказался провидец:

— А вы тоже? Да?

— Не знаю… Наверное, не так, как вы.

Моряткин опечаленно покачал головой, но его глаза тут же вспыхнули от новой идеи.

— Хорошо! Не хотите Высоцкого, другое покручу. Это уж понравится. Верняк!

Подошел к противоположной стене рубки, где на специальной тумбочке стоял большой стационарный магнитофон, пошуршал перематываемой пленкой, щелкнул кнопкой, и помещение рубки наполнила мелодия — неторопливая, нежная, грустная.

— «Изабэль»! — торжественно сообщил Моряткин. — Поет Шарль Азнавур. Французский шансонье. Может, слышали?

Смолин усмехнулся про себя: это была любимая песня Тришки. Он брал гитару, а Тришка нестойким, робким голосом, неторопливо, раздумчиво — под Азнавура — пыталась рассказать гостям о чьем-то утраченном счастье.