Двое и война - [3]

Степан вошел, остановился на половичке у порога. Снял шапку. «Как в церкви», — подумала Елена. Разглядывая ее, Степан молчал.

— Ну, здравствуй, — сказала она. Подвинула табуретку: — Садись.

Раздеться не предложила: пусть знает — возврата к прошлому нет. Он понял это, выжал подобие улыбки:

— Ты сказала, чтоб трезвый… Вот я и…

— Да ты садись, садись.

Он сел — бочком, неуверенно. Уткнулся глазами в шапку в руках. Ей снова стало жаль его. Она готова была сказать: «Скидывай полушубок. Оставайся». Но в спаленке заплакала Зойка.

— Ты погоди, я сейчас…

Меняя пеленки, она вспомнила, как жила с ним, как тяжело, неспокойно было у нее на душе, на сердце и как устала она от этого постоянного напряженного беспокойства, от злых, грубых Степановых слов и поступков.

— Эх, Степа, — сказала она, выйдя с завернутой в одеяло Зойкой на руках. — Зря все это.

Она ходила по кухне, качала Зойку, напевала ей и, прерывая пение, говорила:

— Раньше надо было думать. А теперь — поздно.

И снова пела Зойке неласковую деревенскую колыбельную:

Баю-баюшки-баю,

Колотушек надаю,

Колотушек двадцать пять,

Будет Зойка крепко спать.

И опять — ему, бывшему мужу:

— Не смогу я простить тебе такого. Во всю мою жизнь не смогу. И хотела бы, а не могу. Какая же это семья? За стол сядем, а я все буду думать: «Он меня ударил. По лицу». Пойдем куда, я все про то: «Люди глядят, поди-ка, усмехаются: вроде согласная пара, а он ее лупит вовсю». Спать ляжем, а я… Нет, не могу, Степа, человека ты во мне гнетешь.

— Прости. Я же говорю, прости. Больше того не будет.

— Будет, Степа, будет. У вас, у Евстигнеевых, всегда так. Во всех вас зверь сидит. Николай, Костя, Григорий — все твои брательники дочерна бьют жен. Бессловесных, безрадостных баб сделали из первых в нашем городе девок. Я такого не хочу и не могу.

Зойка сонно чмокала губами.

— Уснула… — Елена понесла ее в спальню, положила на кровать. Возвратись, сказала еще:

— И Зойке, ростку нашему, такой жизни не желаю. Не должна она считать, будто это так и надо, чтобы нас, баб, мужья лупили. Спасу хоть ее от евстигнеевского разгула… Чай будешь пить? — спросила она, доставая с полки чашки с блюдцами.

— Еленушка! — Степан встал порывисто, шагнул к ней, больно схватил за руки. — Еленушка, хочешь — уедем? Далеко-далеко?

Одно блюдце выпало у нее из рук. Она присела — собрать осколки.

— Разбил… Свой же подарок. Вот и конец. Нету теперь в моем доме ничего твоего, Степан.

Он выдохнул шумно:

— Ясно-понятно.

Поднял упавшую шапку, стряхнул о колено. Постояв несколько секунд в раздумье, повернулся резко и, ссутулившись, выскочил из дома. Елена проводила его взглядом из окна. Без шапки, широко размахивая руками, он почти бежал по улице, и ей снова стало жалко его. И себя, и Зойку — безотцовщину — тоже. Но больше всего его, Степана.

С того дня он не приходил. Поначалу она часто думала о нем, виня себя, считая, что поступила жестоко, мучаясь оттого, что, может, он и впрямь стал бы другим.

Тоня — подружка и соседка — скоро разузнала, впрочем, в небольшом городке это и не было особой тайной, что родители подыскали Степану другую жену, тоже с домом да еще с коровой и овцами в придачу. Но он наотрез отказался от нее, и люди поговаривали, что, напиваясь, все вспоминал он свою Ельку.

— Может, простила бы, а? — спрашивала Тоня. Елена молчала. Она не умела повторять одно и то же.

— Ну и каменная ты, Ленка! — удивлялась Тоня.

Вскоре Степан уехал.

— Завербовался на Север, — рассказывала Тоня-всезнайка. — Верно, за длинным рублем подался. На лесоразработки. Можешь теперь жить спокойно.

Но именно теперь-то и началось самое беспокойное. Многочисленная родня Степана чернила Елену, распуская о ней грязные сплетни. При встрече каждый из Евстигнеевых считал своим долгом бросить ей оскорбление, ругательство. Даже обычно бессловесные невестки их старались сказать ей что-нибудь горькое, обидное.

— Форсунья, в плюшевую жакетку вырядилась, — говорила одна. — Для того, верно, и мужа выгнала, чтоб других мужиков привечать. Ишь, будто в праздник наряжена.

— Ишо ходит по улицам, бесстыжая, — замечала другая. — Да с этакой-то стыдобушки только в прорубь головой!

— Лихоманка ей в печенку, чтоб сгорела она, колдунья, на чистом огне! — кричала свекровь. — Приворожила сына моего, присушила, а потом выгнала. А он мается, сердцем присушенный. Чем, чем ты его опоила, окаянная?

— Да за такое… — многозначительно сжимал огромный, тяжелый кулак Николай. Лениво сплевывал: — Только вот руки пачкать неохота…

— А все ж гляди, — предупредил Константин. — Позор требует, чтоб его смыли. А чем — про то всем известно…

Елене не было страшно. Было дико и странно, будто перед нею ожили злые герои какой-то полузабытой детской сказки — нелепые, лишние, чужие в настоящей человеческой жизни. И потому она только усмехалась, будто сама себе, и так — с усмешкой на губах и в глазах — проходила мимо. И вслед ей неслось не то осуждающее, не то восхищенное:

— А, черт, а не баба!

Потом, спустя три или четыре месяца, прибежала к ней мать Степана, шагнув через порог, рухнула как подкошенная, забилась в рыданиях:

— Степушка… Степа-а-ан… сыночек мой единственный…