Двое и война - [2]

— А теперь не шуми! Теперь кукла будет спать.

— Можно, я спою ей колыбельную песню? — тоже шепотом спросил командир. — Тогда она сразу уснет. Можно?

— Можно, — разрешила Зойка и обняла его за шею. А он взял ее поудобнее, прижал к груди и, баюкая, запел:

— Спят медведи, спят слоны…

Вдруг он увидел в дверях Елену. Смутился. Сказал негромко и немного растерянно:

— Вот… играем.

«Ах, если, если бы у меня были калачи или шаньги, — подумала Елена, — я бы накормила его. Какой хороший человек! Уж такой-то хороший…» И опять застеснялась своих слов: «Ой, девка, гляди…»

— Самовар вскипел. Попейте чайку, — сказала Елена.

Он понял ее по-своему. Заторопился, вставая и застегивая гимнастерку и хватая со стула ремень.

— Да, да, конечно… Сейчас… Одну минуту. — Отобрал у Елены самовар. — Что вы? Тяжело ведь!

— А каждый-то день кто мне его таскает? — спросила она.

— Да, но… сейчас я могу… Должен!

«Милый, хороший человек», — улыбнувшись, подумала Елена.

Командир развязал вещевой мешок:

— Вот чай… Хлеб… Банка консервов. И сахар где-то есть. А, запропастился… Вот. Аж два больших куска. И вот еще — кусочек сала. Маленький, правда…

Командир казался застенчивым, неловким. Но руки его двигались проворно. Он торопился выложить содержимое своего вещмешка и при этом как-то особенно, как человек, чувствующий себя виноватым в том, что стеснил хозяев, взглядывал на Елену, будто спрашивая, что еще может сделать ей хорошего. У Елены вдруг перехватило горло от радостного волнения.

— Вы не откажетесь готовить мне? — спросил он.

«И голос мягкий и теплый», — подумала Елена, не вникая в смысл слов, желая только слышать его приятный голос. Она была удивлена: человек этот совсем не походил на того военного, который час назад переступил порог ее дома. От того, прежнего, в нем была лишь усталость, проскальзывающая то ли в глазах, то ли в складке у рта. А в остальном он весь был другим: трогательно смущенным, заботливым, внимательным. И красивым. «И как он, такой, мог показаться мне несимпатичным? А волосы-то какие шелковистые! Как у ребенка. А глаза… Как густо разведенная синька. Так и хочется глядеть в них безотрывно… И как ходят брови: вверх — вниз, вверх — вниз…»

Елена не ответила на вопрос, и, видимо решив, что она откажется, командир стал просить горячо.

— Да я согласна. С радостью я, — отозвалась она.

Зойке военный тоже понравился. Диковатая, нелюдимая, она уже успела сдружиться с ним и теперь, ухватив его за галифе, радостно кричала:

— Слушай, слушай! Мы будем пить чай с малиновой заваркой!

— Мы будем пить чай настоящий, — поправил он ее. — С сахаром. И будем есть мясную тушенку. — Он поднял Зойку, подбросил вверх, лицом пощекотал ее худенькое тельце. — Будем, а?

— Будем, будем! — Зойка смеялась и уже тянулась с его рук к столу — на свою высокую табуретку.

Елене давно не было так хорошо — легко и покойно. Командир подкладывал ей и Зойке тушенку на хлеб, подливал чаю с настоящей заваркой и старался незаметно бросить в чашку кусочек сахару.

Да, конечно же, никогда в жизни не было Елене так хорошо!

Случается, именно в светлые, радостные минуты — незваное — приходит к человеку воспоминание о самом трудном и горьком. Елена вспомнила вдруг, как, воротясь со смены, клала на постель уснувшую по дороге из яслей Зойку и бросалась торопливо запирать двери — да не просто на крючок, а на засов. И когда приходил ее бывший (так она решила) муж и, пьяный, грубый, нещадно матерясь и грозя подпалить дом и зарубить ее, «свою законную», рвал с петель тяжелую дверь, Елена брала на руки девочку, чтобы, проснувшись, та не испугалась грохота и крика, и ходила по залу у самых окон — пусть видит, что она не боится. А Степан барабанил в окна — в одно, другое, — метался под ними. Приплюснув к стеклу нос и приставив к вискам ладони, вглядывался в глубину дома, просил, грозил, молил:

— Открой, Елька!

А она ходила по комнате на виду у него, не забивалась в угол, не дрожала от страха, как дрожали, завидев его, пьяного, другие, и Степан не мог постичь умом своим: почему, почему она не боится? Чувствуя свое злое бессилие, он опускался на порожки крыльца и плакал — пьяно, нелепо, смешно. Елене становилось жалко его. Она выходила, опускалась на ступеньки рядом, негромко, спокойно утешала Степана:

— Ты молодой, найдешь себе женщину. А я не могу, не могу с тобой, должен ты это понять. Ударил раз, да по сердцу — век не забуду. Сперва стиснула зубы, стерпела: думаю — поймет, образумится. А ты и другой раз руку на меня поднял. Такого, Степа, я не могу терпеть. Пса ногой двинь и тот неделю на хозяина обижен. А я — человек, Степа. Про то забывать не положено.

— Прости, Еленушка! Я… прости! Прими в дом, Христа ради. Теперь все по-другому пойдет!

— Нет, Степа, это ты спьяну обещаешь.

— Спьяну? — переспросил он строго и, не сказав более ни слова, ушел.

Вечером другого дня явился трезвый, чистый, бритый, подстриженный. Под распахнутым полушубком чернела атласная косоворотка с белыми пуговками в ряд, как на гармошке. Катанки в розовых разводах.

Увидев его, такого, еще в окно, Елена ногой пихнула под лавку чугун с углем, смахнула со стола невидимые крошки, подняла с полу и бросила в печь щенку. Себя оглядела. Фартук, не очень чистый, сняла, скомкав, сунула за кадушку с водой.