Двое и война - [16]

Елена посадила Зойку на табуретку и стала доглаживать платье.

8

Было сыро, и катанки у Елены промокли. Потом стало подмораживать. Заледеневшие подошвы стучали, как подкованные, скользили по обледенелому перрону. Ноги закоченели. И ветер, казалось, продувал Елену насквозь. Она жалела, что скинула ватные брюки и шубейку. «А в кашемировый платок надо было вложить старенький пуховый — и дыры б не видно и тепло…»

Пошел снег. Ветер сбивал его в клубы, швырял в лицо, гонял по асфальту. Началась метель. Засунув руки в рукава, согнувшись, колотя ногу об ногу, приплясывая и прыгая, ходила Елена по перрону.

Станционные часы залепило снегом. Лампочка у входа в здание станции светила тускло, едва-едва. А крутом темнота, будто и нет городка, будто она, Елена, одна в студеном свистящем хаосе. Только над заводом, далекие, бледные, едва видимые через снежную кутерьму, играют огненные сполохи.

Заслышав гул поезда, Елена прихорашивалась, выпрямлялась. Но поезда шли все не те. Налетали из тьмы и, обдав ее грохотом, проносились мимо, исчезали во тьме наглухо закрытые товарные составы и платформы с чем-то, затянутым брезентом. И, проглоченный темнотой и метелью, тут же исчезал грохот.

А ветер крепчал. Он трогал, хватал язык медного колокола, болтал привязанным к нему ремнем, и колокол звонил — звонил чуть слышно, тревожно. Из приземистого и длинного здания станции то и дело выходил мужчина в распахнутом тулупе и белом полушубке под ним, в высокой мохнатой шапке, в меховых рукавицах, с фонарем в руках. Он встречал и провожал каждый поезд. Елена подумала, что лучше сидеть в зале ожидания — крохотном, грязном, насквозь прокуренном и пропахшем пылью, но все-таки в укрытии — и выходить вместе с этим человеком.

Пропуская ее в дверь, человек этот спросил:

— Кого это ты туточки ждешь, раскрасавица? Смотри, не шибко разгуливай. Время военное, сама знаешь.

Елена вдруг подумала еще о том, что человек этот — дежурный по станции, а может, и сам начальник — должен, наверное, знать про эшелон танков. Она вытащила из-за пазухи телеграмму, письмо, документы, прихваченные на всякий случай. Разворачивая тряпицу, в которую завернула их, говорила:

— Что я хочу спросить… Вы прочитайте сперва все это. Чтоб вам ясно было. А потом уж и я спрошу…

Мужчина заткнул за ремень под тулупом рукавицы, опустился на деревянный диван, поставил рядом фонарь. Проверил документы, даже книжечку «Красный Крест» полистал. Пробежав глазами несколько строк письма от Ивана, искоса глянул на Елену. Увидев, как оттирает застывшие красные руки с негнущимися пальцами, встал, скинул, стряхнул с себя тулуп:

— Погрейся-ка.

— Ага. Спасибо. Прошибло ветром-то до костей, — она закуталась в пахну́вшую на нее теплом и крепким трубочным табаком овчину, закрыла глаза.

От тепла ее начало трясти. Клонило в дрему. Но вдруг почудился грохот состава, он нарастал, усиливался. Елена увидела очертания танков под брезентом и Ивана, махавшего ей рукой. Эшелон проскочил и унесся вдаль, только мелькала красная сигнальная лампочка на последнем вагоне.

— Ваня-а! — закричала Елена, вскакивая. Увидела зал ожидания, человека в полушубке — он еще держал в руках телеграмму. «Минуты не прошло», — подумала Елена. Сказала, удивляясь:

— Тихо. — Извиняясь, добавила: — А мне почудилось — поезд…

Человек в полушубке не торопясь аккуратно сложил бумаги, вернул ей. С кряхтеньем вытащил откуда-то из-под полушубка часы на цепочке, глянул. С кряхтением долго запихивал обратно. Сняв шапку, почесал затылок. Достал из-за пояса трубку, выбивая, постучал ею о край сиденья. На Елену он не смотрел.

— Что, что случилось? Прошел? Неужто прошел? — испугалась Елена.

— А он кто у тебя, муж-то?

— Командир. Старший лейтенант. Начальник эшелона он. Танки на фронт гонит.

— Да… — Мужчина набил трубку табаком из кисета, опять поскреб ногтями затылок. Его черные волосы слежались под шапкой, он приглаживал их, слежавшиеся, ладонью. Зажег спичку, громко посасывая, долго раскуривал трубку — щеки его глубоко западали, и тогда он, худолицый, походил на какого-то святого.

— Да не тяните за душу, товарищ начальник! Прозевала я его, что ли? Но ведь не могло, не могло того быть! Я засветло пришла. Или днем проскочил?

— Н-да. Так вот, значит… — Он вынул трубку изо рта. — Помочь тебе, хошь ты и жена командира… и ему, значит, доверено сопровождать ашалон с танками на фронт…

— Ну?

— Извини, — он развел руками, — ничем таперичка помочь не могу.

— Почему — таперичка? — со страхом спросила Елена.

— Потому как таперичка поздно.

— Это как же — поздно?

— Да ты не пужайся. Поди, сразу про аварию мысли? Не-е. Ничего страшного. Тут ведь вот какое, значит, дело. По телеграфу передали… Только ты гляди… — Он покосился на нее, строго насупив брови. — Я те, может, тайну военную…

— Да не скажу я никому ни словечка про вашу тайну военную!

— Ну, гляди… Так вот, значит, нам передали, что ашалон с танками — тот, где твой муж начальником… ну вот… пойдет он… — мужчина пососал трубку, прижимая пальцем табак.

— Ну?

— Через Хромпик пойдет он. Это было… — Мужчина опять извлек откуда-то из глубин своей одежды часы на цепочке. — Это было… в час ноль-три. А щас у нас налицо три сорок семь. Вот так, значит. Валяй, гражданочка, домой. И горячего чаю с малиной непременно попей. Ишь дрожь как трусит тебя…