Движение образует форму - [8]
Американцы попросили меня прочесть лекцию их студентам о Фридл и детских рисунках. Спросили, могу ли я оставить своих студентов на полтора часа. Разумеется, могу. А вот они ни на минуту не могут оставить своих — сбегут в соседний город пить пиво. Такое уже случалось дважды. А ваши не сбегают? Да нет, они же заняты!
Американские студенты приготовились рисовать крестики-нолики, но я предложила им диктант Фридл. Они растерялись. Рисовать? Да. Они стали рисовать и не могли остановиться. Потом мне было проще рассказывать им о Фридл, а им — понимать, что она делала с детьми и как это им помогало жить, пока они жили.
Этой историей я хочу проиллюстрировать не глупость американских педагогов — скорее, порочность такого метода преподавания конкретной темы.
Вместо того чтобы изучать то, что было здесь создано, — вчитываться в тексты, вслушиваться в музыку, всматриваться в рисунки и картины, — студентов загоняют в классы и пичкают общей информацией, которую они могли бы спокойно получить в интернете. А сам город! Если бы они прочли исследование заключенного Хуго Фридмана об архитектуре Терезина, они бы узнали, что казармы выкрашены совсем не в те цвета, что беседка у бывшего немецкого казино, а ныне ресторана, где они по вечерам пьют пиво, никогда не была застекленной и что лампочек, превративших эту очаровательную постройку в стиле рококо в новогоднюю елку, на ней уж точно не было. Как не вспомнить акцию украшательства гетто перед визитом Красного Креста в 1944 году! В 90-х годах власти бросились подновлять город в ожидании грядущего потока туристов. Рукописи Хуго Фридмана они не читали. А ведь она хранилась в том самом здании, которое вместо серого выкрасили в желтый цвет.
Его труд мы тоже изучали на московском семинаре. Денис, студент университета печати, начертил от руки огромный план города, и мы, читая рукопись вслух, отмечали «архитектурные достопримечательности» на плане.
С Денисом мы подружились. Человек-соло, он плохо переносил «коллективное творчество» и приходил ко мне в комнату советоваться. Как быть — он никого не хочет обижать, но при этом физически не может выносить дурацкие театральные идеи. Он готов станцевать Вилли Малера, но только не произносить вслух текстов.
— Конечно, они опять будут надо мной смеяться…
— Никто не будет смеяться. Тебе нужна музыка?
— Да, если можно, дайте мне записи терезинской музыки.
Получив от меня диски, он удалился репетировать.
Следует сказать, кто такой был Вилли Малер. Провинциальный журналист, который описал жизнь в Терезине по дням. Что он ел, на какие лекции ходил, какие спектакли видел, кого любил. А любил он свою невесту чешку Маженку, которая осталась дома, и девушку Труду, заключенную из Берлина. Что будет, когда кончится война? Он не сможет оставить Труду — и не сможет жить без Маженки. Труда его утешала: мы будем втроем. В результате Вилли погиб, Труда выжила. Дневники сохранила мать Вилли.
Как это станцевать?
Я по сей день помню этот танец. В нем жил Вилли Малер — страстный, жизнелюбивый, вечно голодный.
С Денисом мы не расстаемся. Работая над книжными проектами (он оформлял мой двухтомник в «НЛО», три тома в «Самокате», теперь вот эту книгу), мы продолжаем вести метафизические беседы о неосязаемых сущностях.
В Терезине Дениса не покидало ощущение присутствия тех людей, в жизнь которых мы вторгались, навещая пристанища духов и фотографируя уцелевшие «достопримечательности». Бывшее помещение библиотеки… здесь работал Хуго Фридман. Ганноверские казармы… здесь он жил до депортации в Освенцим. Познакомившись с человеком, который в свободное от работы время изучал архитектуру своей тюрьмы, мы читали вслух его рифмованное послание сыну, и в этих стенах оно звучало обращением к нам:
Изучение истории через человека и его деяния мне кажется куда более гуманным, нежели массовое изъявление скорби с возжиганием факелов в день Катастрофы.
Еще в 1948 году чешский кинодокументалист и известный правозащитник Зденек Урбанек говорил об этом в предисловии к книге об убитом еврейском режиссере Густаве Шорше (1917–1945):
«Мы не умеем спрашивать мертвых и не слышим их. Мы боимся мертвых и потому обращаемся к памяти, а не к душам. И потому они молчат, они не могут жаловаться или лгать нам в лицо. Мириады душ подступают к нам, чтобы пробудить наш слух, а мы, по трусости, защищаемся от них памятниками, чтобы убить их вторично пафосом бесчувствия, чтобы они более не мечтали вернуться сюда. Мы закрываемся от них мемориалами, мы отдаем дань, чтобы забыть.
А они хотят говорить через нас, продолжать жить через нас. Им не нужны камни с надписями».
