Движение образует форму - [7]
Время, насыщенное свободным творчеством, лечит, оно другого наполнения, другого качества.
Не помню, кто это сказал, скорее всего Таня. Она у нас философ.
По вечерам, уложив детей, взрослые собирались у костра. «Выхожу один я на дорогу», — запевала Аня. Лермонтовские слова звучали как плач.
Наутро — джаз-сейшн. Перебить ночное настроение.
Ищем голоса. Где живет голос? Во рту? В груди? А есть ли голоса у предметов?
Дети спорят:
— Кастрюли не разговаривают…
— А ты стукни ложкой!
— Если стукнуть, любой заговорит.
— Они говорят не словами, а звуками.
— Тогда это не разговор.
— А что?
— Музыка.
— Харабурда, а не музыка.
Я принесла из кухни три кастрюли, усадила за них детей.
— Первая кастрюля — говори!
Бумс-бумс.
— Вторая — отвечай!
Бумс-бумс.
— А теперь хором.
Оглушительное бумс-бумс.
— А если не руками по ним колотить, а маленькой ложечкой?
Попробовали.
— А если одним пальчиком?
Пошли искать голоса предметов на кухню. Потом на улицу.
Железо грохочет, а дерево тихонько кряхтит.
Дала детям задание выбрать себе инструмент, на котором они будут играть. Нашли, сыграли. Понравилось. Давайте еще!
На эти «уроки музыки» меня сподобил сын Федя. Как-то мне в руки попала видеозапись, где он в каком-то пустом сарае играет на всем, что попадается под руку, — водосточной трубе, железяке, керамической плитке. И тут к воротам подбегает девочка лет семи, останавливается и смотрит во все глаза на Федю. Он оборачивается, и девочка скрывается из виду. Через какое-то время появляется снова — видно, любопытство пересилило страх, — на цыпочках подкрадывается к Феде. Тот намеренно ее не замечает, продолжая играть. Девочка берет в руки консервную банку и начинает отбивать ритм ладошкой. Федя подхватывает, и они играют в унисон. Сарай превращается в концертный зал.
После бурной разминки переходим к «тихому делу» — подготовке к спектаклю «Соломинка, уголек и боб». Эти три предмета легко сделать большущими.
Стеснительная дочка Даши ни за что не хотела появляться на сцене со своим бобом. Мы ее закрыли шторой, боб выступал, она за него говорила бобовым голосом.
Сказку попросили повторить на бис. И тут Дашина дочка осмелела и вышла из подполья.
После спектакля она меня подкараулила и говорит:
— Я такая счастливая, такая счастливая, что сейчас прямо расплачусь.
Я бы ни за что не призналась в том, что вот-вот расплачусь, хотя, глядя на девочку, еле сдерживала слезы.
Счастливые дни на Валдае подходили к концу.
В купе я оказалась одна, открыла наугад Керсновскую.
«Птица знает, куда ей лететь, зверь знает, как ему жить, а человек — «царь природы», умеющий мыслить и рассуждать, вынужден полагаться не на безошибочный инстинкт, а на свой зыбкий разум и горький опыт».
Проживание истории
Семинар с группой московских студентов, изучающих еврейскую историю, был разбит на три этапа. Сначала я приехала к ним в зимний лагерь в Менделеево, на неделю. Мы начали с упражнений на контрасты, которые давала Фридл Дикер-Брандейс своим ученикам в Терезине, и через них вошли в тему добра и зла, света и тьмы. Дневники погибших мы развернули в пьесу, и их авторы стали для нас живыми людьми, которые влюблялись, решали мировые проблемы, раздумывали над режимом и существованием социума.
Мы даже сняли фильм, без монтажа. Самые шумные, самые амбициозные ребята, которые приехали на семинар оттянуться после сессии, отыграв свой кадр, ходили на цыпочках по коридору, чтобы не помешать съемкам очередной сцены. Мы взяли за основу нацистский пропагандистский фильм, снятый в сорок четвертом году в Терезинском гетто. Выбрали сцены. Всю ночь шли съемки, а в шесть утра мы пошли смотреть в зал наше кино. За всю ночь мы отсняли всего пять минут! Но эти пять минут перевернули наше сознание. Мы поняли, что способны понять уму непостижимое.
В конце концов мы устроили однодневную выставку в зале гостиницы «Космос», и студенты были не только дизайнерами и авторами текстов, но и гидами.
Второй мой приезд был подготовкой к летней поездке в Терезин. За два дня мы определились с темами исследований. «Дети», «Медицина», «Транспорт», «Театр», «История жизни одного человека» и т. д. Они получат доступ в архив, научатся работать с документами.
Терезин. Нас поселили в Магдебургских казармах, где во время войны располагалось еврейское начальство гетто, где в техническом отделе работали знаменитые художники, чьи работы теперь висят в музеях всего мира, и в самом Терезине, разумеется. В этом же здании находился так называемый транспортный отдел, в котором готовились списки на отправку в Освенцим. После московских семинаров студенты узнавали все улицы, они не знакомились, а удостоверялись в том, что да, здесь жил автор вот этого дневника, а здесь был детский дом, где жила Фридл, здесь она учила рисовать.
Все, что удалось собрать за день по теме, с фотографиями и видеосъемками, представлялось на суд публике, и после этого начиналось бурное обсуждение.
Рядом с нами жили студенты из Америки. У них была совсем другая программа. С утра до обеда они слушали лекции, которые им читали работники музея, через переводчиков. Они страшно завидовали «этим русским», которые целый день ходят по архивам, что-то пишут, фотографируют, рисуют.
