Движда - [18]

— Я могу помочь, — несмело предложила Маша, и только сейчас Платонов заметил, как устало она выглядит.

Заметил это и доктор.

— Ох, Маша-Маша, — ухмыльнулся он, — радость наша, дуй за Таней, она в ординаторской подушку мнет. Давай! Это ж терминальная, он, может, подергается и обратно... Ну! У тебя-то арефлексия почему?! Слышь, а ты-то двигай гипсом, тут развернуться негде, — напомнил он Платонову о его неуместности.

— Что значит — терминальная? — успел спросить Константин у Маши уже в коридоре.

Маша посмотрела на него удивленно, пытаясь сообразить, чего он от нее хочет.

— Терминальная? Последняя, самая глубокая стадия комы, в данном случае результат черепно-мозговой травмы, — как на экзамене выпалила и побежала в ординаторскую.

— Он придет в себя? — спросил Платонов вслед, но она уже не ответила.

Константин вернулся на пост, примостился на потертом диванчике рядом и настроился бессмысленно и безнадежно ждать. Маша, впрочем, появилась минут через двадцать. Теперь утомление проступало в каждом движении девушки, глаза казались полуприкрытыми.

— Что там? — Платонов и сам клевал носом.

— Работают. Иди спать.

— Скажи, — попросил после недолгой паузы Константин, — это ты сделала?

— Я ничего не делала, — вдруг твердо ответила Маша, — Бог все решает.

— Все?! — Платонов вдруг почувствовал в себе неожиданный, необъяснимый всплеск раздражения. — А где был твой Бог, когда нас обрезком трубы калечили?!

Маша посмотрела на него с сожалением, даже — жалостью, отчего Константин еще больше занервничал.

— Бог тебя отправил сюда? — спросила она. — Бог, по-твоему, сунул кому-то в руку обрезок трубы и действовал этой рукой? Или у этой руки свои мозги были? Своя воля — делать или не делать? У тебя дети есть?

— Нет, — не ожидал такого вопроса Константин. — Это при чем?

— Объяснять было бы проще.

— Ты попробуй. Может, я не совсем дебил.

— Да все элементарно: скажем так, у тебя несколько детей, ты учишь их добру, любви, взаимовыручке, даешь им все необходимое, а они выходят на улицу и учатся совсем другому. У них есть все, но им этого мало. И вот один из них хватает палку и бьет другому по голове.

— Понимаю, куда ты клонишь, — почти злорадно схватился за нить мысли Платонов, — все равно я виноват. Значит, не так воспитывал.

— Я не об этом, — в голосе Маши скользнуло разочарование, точно она не могла растолковать «дважды два», — тот, который ударил другого по голове, остается твоим сыном?

— Ну... Биологически — да. А духовно... получается, он сам выбрал такой путь.

— То-то...

— Нет, в твоей теории есть слабое место! — обрадовался найденному в мировой литературе решению Константин. — Можно ведь, как Тарас Бульба: «я тебя породил, я тебя и убью»... А?!

— Можно, если ты — Тарас Бульба. То есть человек, к тому же — воин. А если главная твоя составляющая — Любовь? Любовь, которую не осилить человеческому сознанию. Ту Любовь, которая после того, как ее пригвоздили к Кресту, кричит: «Прости им, ибо не знают, что делают»...

— Н-ну... — растерялся Платонов. — На такую любовь только Христос способен.

— Тебе что-то или кто-то мешает?

— Теоретически нет. Н-но...

— Вот с этих «но» начинается поведение твоего сына, и знаешь, кто отец этих «но»?

— М-да... Тварь я дрожащая или право имею... — процитировал Достоевского Константин. — Ты мне сейчас что, лекцию читаешь? — улыбнулся навстречу усталому взгляду Маши, раздражение вдруг отступило, и он почувствовал себя неловко, даже вину какую-то перед Машей ощутил.

— Ты спросил, я ответила.

— Я так думаю, — попытался примирительно заключить Платонов, — ты ударяешь, ударяешь, но, в конце концов, всегда найдется кто-то или что-то, которое ударит тебя. Если речь идет о сыне... Я... Ну, если я отец... Мне жалко и того, которого ударили, и того... который ударил... Он тоже мой сын. Даже после того, как он ударил, у него остается выбор...

— Ближе. Теплее, — вздохнула Маша.

— Я помню: в детстве я очень обидел отца. Сильно обидел. Знаешь, он просто со мной не разговаривал. Если я просил помощи, не отказывал, помогал, но молча. Сколько мне тогда было? Лет шесть-семь? Он не разговаривал со мной дня два... Может, три. А мне казалось, целую вечность. Потом я вдруг заболел. Отит. Знаешь, в ушах так стреляло, я спать не мог, плакал. И он ночи напролет носил меня на руках, убаюкивал, а утром шел на работу. Мама оставалась со мной. А мне тогда хотелось, чтобы оставался отец. Во-первых, я понял, что он простил меня, во-вторых, от него исходила какая-то сила, уверенность, что все будет хорошо. А я воспользовался тем, что я болен, и в первую же ночь, когда боль чуть улеглась, спросил у него: «Ты больше на меня не злишься?». А он ответил: «Я не могу долго на тебя обижаться, а злиться и вовсе не могу».

Воспоминания комком подкатили к горлу, и Платонов умолк. В такие мгновения человек может думать о многом одновременно, но в действительности думает о главном. Так прорывает плотину, избыток чувств выплескивается в зеркало души — глаза, хочется плакать. Иногда слезы просто невозможно сдержать, да и не нужно. Константин сдержал. Внешне это показалось бы нелепо, взял вдруг — заплакал. И Константин вместо этого вытолкнул на лицо не менее неуместную улыбку.