Движда - [17]

— Маша — не волшебник... — покачал головой Никитин. — У меня когда младший заболел, че-то там с клапанами, оперировать надо было... В Москву или еще куда. Я к ней пришел. Сначала крестили малого, она восприемницей была. А потом Маша несколько ночей подряд молилась. Я — с ней. Жена — тоже. Ночь напролет. Мы с женой попа́даем, вырубимся, очнемся, а она стоит на коленях и шепчет. Операции не потребовалось. Так что никакого волшебства. Она просит так, что, где хочешь, услышат.

— Местночтимая святая, получается, — задумчиво определил Константин.

— Не знаю, но я за нее любого порву, — почти воинственно предупредил капитан.

— Мне тоже помогла, — вроде как успокоил Платонов. — А что с ней до этого было?

— Врагу не пожелаешь, — коротко ответил Никитин и поднялся, чтобы уйти. Добавил уже с порога: — Ты, это,.. с газетным интересом к ней не лезь.

— Я — с человеческим, — ответил Платонов.

Капитан Никитин еще помялся в дверях, вероятно осмысливая, что можно понимать под «человеческим интересом», нерешительно пожевал губы, и не найдя ничего криминального, махнул на прощанье:

— Бывай, зайду еще.

14

Ночью Константин пришел на сестринский пост, но Машу, которая должна была там дежурить, не нашел. Помялся у стойки, глянул в раскрытую на столе книгу под настольной лампой. Шепотом начал читать:

— Никто не может сказать: «Я нищ, и мне не из чего подавать милостыню», ибо если ты не можешь дать столько, сколько оные богачи, влагавшие дары свои в сокровищницу, то дай две лепты, подобно той убогой вдове, и Бог примет это от тебя лучше, чем дары оных богатых. Если и того не имеешь, имеешь силу и можешь служением оказать немощному брату. Не можешь и того? Можешь словом утешить брата своего. Итак, окажи ему милосердие словом... — Константин замер над текстом и почему-то сказал в тоне Ивана Петровича: — Во как! Степанычу бы почитать... — посмотрел обложку.

«Душеполезные поучения Аввы Дорофея». Он вдруг то ли почувствовал, то ли просто понял, где сейчас искать Марию, и стремительно заковылял по коридору. На посту у отделения реанимации никого в этот раз не было. Константин, изо всех сил стараясь не громыхать древними костылями, протиснулся, чуть приоткрыв дверь, и оказался в палате, где шумел аппарат искусственной вентиляции легких, имитируя жизнь Бабеля. Рядом с больничной каталкой, на которой лежало тело Виталия Степановича, стояла на коленях Маша. Она тихо молилась перед маленьким образом Богородицы, поставленным на тумбочку.

— Все упование на Тя возлагаем, Мати Божия, и в скорбех и болезнех ко святой иконе Твоей с благоговением и верою притекаем. Чающе от нея скоро утешение и исцеление получити. О, Пресвятая Царице Богородице, воззри милостивно на нас, смиренных рабов твоих, и ускори исполнити вся, яже на пользу нам в сей жизни и в будущей. Да прославляя Твое благоутробие, воспеваем Творцу Богу: Аллилуиа.

Константин чувствовал, что и он должен встать на колени рядом, но разбитые ноги этого не позволяли, и он просто висел на костылях за ее спиной, не смея шелохнуться, хотя понимал: Мария знает, что он здесь. Присутствует. Платонов не ведал об акафистах, не представлял даже, сколько она их прочитала, он просто потерял чувство времени, в конце концов — ему показалось, что он понимает церковнославянский язык, хотя и действительно многое понимал уже, и как-то незаметно для себя влился в мерное и плавное течение речи девушки. У него не возникло даже отдаленного чувства сопричастности к чуду, к таинству, напротив, он увидел тяжелую молитвенную работу, которая многим современным людям со стороны могла показаться никчемной и даже глупой. Платонову так не казалось, он искренне хотел помочь Бабелю. Между тем, костыли уже впились в подмышки исступленной болью, и условно здоровая нога превратилась в пылающий стержень, который вкрутили по самое сердце. Платонов вынужден был признаться себе, что эта странная девушка сильнее него, намного сильнее. Иногда он бросал взгляд на безжизненное лицо Виталия Степановича, невольно сравнивая его с теми, что доводилось видеть уже в гробах, и получалось, что немертвым его делала лишь чалма бинтов на макушке.

И вдруг Платонову показалось, что веки Бабеля слегка подергиваются. Он подался всем телом вперед, отчего чуть было не потерял хлипкое равновесие, едва удержался и хриплым шепотом крикнул:

— У него могут дергаться веки?!

Маша вздрогнула, не поворачиваясь к нему лицом, поднялась с колен и наклонилась к лицу Бабеля.

— Антон Михалыч! Сюда! — крикнула она.

Теперь уже Платонов видел, как явно подрагивают пальцы Бабеля на ворсистой поверхности одеяла.

— Агония? — испугался он.

— Антон Михалыч! — снова позвала Маша, и в палату буквально ввалился заспанный врач.

Крупный, небритый, в распахнутом халате, он больше напоминал похмельного братка, пришедшего проведать раненого друга. Да и вел себя соответственно.

— Какого?.. — вероятно, Антон Михалыч хотел сказать «черта», «лешего», «хрена», торопливо перебирая в просыпающемся сознании подходящие эпитеты, но при Маше так и не решился ни на один из них, завершив нейтрально, но по тону не менее возмущенно: — Какого такого вы тут делаете?! Маша, сколько раз тебе говорил! А этот ущербный воин откуда?! Брысь! Брысь отсюда в палату!