Дверь - [13]

И он вошел через центральный вход в здание вокзала и быстро нашел глазами вывеску “Кафе” и пошел в него, и идет он, а сам думает: “Чего ж это, интересно, людей тут, в вокзале, не видно?

Как в планетарии”. И Сараев вошел во вращающуюся дверь под вывеской и сел в полумраке за круглый стол. А за другими столами никого он не увидел, то есть пусто было в кафе и безлюдно.

Официанты одни там были. В дальнем углу они в шахматы играли и в

“козла” и в какую-то азартную карточную игру. И подошел к

Сараеву официант через пол примерно часа, наверно, проигравший.

И он сказал:

– У нас ничего нет. Водка одна есть. Русская.

– А закусить? – Сараев у него спрашивает.

А официант говорит:

– Так кухня не работает. Кормить некого.

– Почему некого? – Сараев говорит.

А официант ему:

– Потому что! – И: – Автобусы ж, – говорит, – не ходят.

А Сараев говорит:

– А вокзал, – говорит, – тогда этот зачем?

А официант говорит:

– А я знаю? – И: – Что я, – говорит, – тебе, доктор?

Ну и выпил Сараев принесенной официантом водки, сначала сто граммов без закуски, а после еще сто. И, конечно, он опьянел и покинул кафе нетрезвыми шагами и стал задавать вопросы встречному милиционеру в звании рядового. Мол, почему автобусы не ходят и почему людей вокруг, в вокзале, никого нет? А милиционер, он мог бы Сараева привлечь за нетрезвый вид в общественном месте, но не сделал этого, а указал ему на информационное электронное табло, на котором горели тусклые буквы: “Все рейсы отменены ввиду непоставок горюче-смазочных материалов”.

– А вокзал зачем сдавали? – спросил нетрезвый Сараев.

– А это не моего ума дело, – ответил ему милиционер.

А ответив, он пошел, исполняя обязанности, в одну сторону зала ожидания, а Сараев пошел в другую – к выходу. И они разошлись без эксцессов, как в море корабли. И идущему Сараеву казалось, что не только здесь, в здании автовокзала, нет ни одной человеческой души, но и вообще нигде ее нет, а есть только он,

Сараев, и удаляющийся милиционер в звании рядового, с резиновой дубинкой в руке. Но это от выпитой водки, наверно, Сараеву так казалось, а на деле тут, внутри здания, конечно, много разных людей присутствовало круглосуточно на своих рабочих местах. И те же официанты в кафе и в ресторане второго этажа, и служащие гостиницы во главе с директором и главным администратором, и работники почты и телефона. А кроме них, были в вокзале предусмотрены проектантами парикмахерская и медпункт, и видеозал, и зал игровых автоматов, а это же все обслуживают живые люди. Да и много чего еще имелось в новом автовокзале, построенном по последнему слову, включая, к примеру, камеры хранения багажа и места общественного использования.

И, удаляясь от многоэтажного автовокзала все дальше, думал

Сараев, что если все-таки вернется Мила и как-нибудь они выселят его из квартиры, то можно будет какое-то первое время тут, в автовокзале, пожить. Устроившись в уголке каком-нибудь. А можно и в гостинице. Но лучше, наверно, так, в общем зале ожидания за бесплатно, тем более что милиция здесь невредная.

А побывав в кафе и в автовокзале, Сараев пошел домой по той дороге, какая мимо магазина пролегала. Где дверями торгуют. И он зашел в магазин и сказал продавцу, что:

– Надо глазок в дверь вставлять.

А продавец сказал:

– Вы дверь желаете приобрести с глазком?

А Сараев говорит:

– Нет, не желаю. А я, – говорит, – с вами опытом делюсь. Передовым.

А продавец, услышав такой безынтересный ответ Сараева, отвернул лицо и отнесся к его словам без внимания, то есть он пропустил их мимо ушей, и Сараев вынужден был уйти из магазина восвояси. И:

– Мое дело предупредить, – говорил он шепотом на ходу, – а там как хотите и как знаете.

Ему же было сугубо все равно и безразлично, начнут они вставлять глазки в свои дурацкие двери или не начнут. Ему, Сараеву, и не только это все равно было, но и другое многое и почти все на свете. У него семейная жизнь вторично разрушилась до основания и распалась, и то его мало сейчас это колыхало и затрагивало.

Нет, поначалу он, конечно, глубоко по этому поводу переживал и мучился и места себе не находил под солнцем. И Марию он пробовал образумить и увещевал ее и уговаривал спокойно подумать, чтоб не принимать такие нешуточные решения безответственно и сплеча. И он говорил, что это у нее временное явление и преходящее, и:

– Это, – говорил, – у женщин бывает и случается нередко – как психическое следствие тяжелой беременности и последующего аборта.

А Мария ему говорила:

– Нет у меня никаких следствий.

И вынудила она постепенно Сараева своим поведением и отношением, унижающим его человеческое и мужское достоинство, от нее уйти куда глаза глядят. И он, уходя, считал, что жизнь его нормальная окончилась, можно сказать, бесславно и ничем, потому что никому он оказался в один прекрасный день не нужным, даже своей родной дочке Юле, которая не захотела вот с ним уходить ни за что, а захотела жить у Марии, принимая ее за свою мать, а ее сына Женю

– за брата.

И Сараев крайне тяжело и близко к сердцу воспринял свой вынужденны уход и долгие дни и ночи не мог прийти в себя и обрести нервное равновесие, так как мысль о происшедшем у него с