Двенадцатая интернациональная - [231]

— Между прочим, — дополнил Белов, — этот сдержанный, как сам наблюдаешь, человек даже в югославском парламенте отличался своей горячностью, а также пристрастием к так называемым «непарламентским» выражениям. И повеселев, Белов по секрету рассказал, как однажды Никита по время дебатов открыл стрельбу из карманного «бульдога» по крайне правым, прервавшим его выступление оскорбительными выкриками.

Невзирая на такую красочную биографию, в интенданте бригады начисто отсутствовали какие бы то ни было внешние проявления революционного романтизма. Наоборот, он просто поражал своей обыкновенностью, будто даже щеголяя ею: обожал поболтать о девочках, без конца повторял одни и те же заплесневелые анекдоты, где остроумие заменялось похабством, и нередко бывал под градусом.

Во главе отряда закройщиков Никита появился с выражением угнетенной добродетели, но засуетился, увидев Лукача. Дисгармония между скорбной миной и заискивающим поведением Никиты объяснялась тем, что накануне ему крепко нагорело от комбрига за безынициативность вообще, а в частности, за невнимание к нашей экипировке. Под беспокойным оком «пистолероса», как Белов и Петров, намекая на пальбу в здании парламента, иногда именовали между собой бывшего депутата, прилизанные закройщики, по его словам, принадлежавшие к персоналу лучшего ателье столицы, управились со снятием мерок в два счета. При этом держались они с нами как с настоящими денди, прямыми наследниками законодателя мужских мод и первейшего прожигателя жизни последнего принца Уэльского, около года назад взошедшего на английский престол под именем Эдуарда VIII.

Измерив всех вдоль и поперек, учтивые портные представили Лукачу альбом с образцами шерстяных тканей разной толщины, качества и всевозможнейших оттенков хаки. Комбриг, обстоятельно рассмотрев и прощупав лоскутки, посоветовался с мастерами и показал Никите, на чем остановиться.

К ужину Варела вторично смотался в Мадрид, теперь за сапожниками, и в сроки, обычно назначаемые отрицательными героями сказок положительным, — то есть через две ночи и один, заложенный между ними день — штаб бригады стало не узнать.

— Недаром Козьма Прутков сказал: «Если хочешь быть красивым, поступай в гусары», — процитировал Белов, поворачиваясь перед трюмо и обозревая свою фигуру, облеченную в идеально сшитый френч с латунным значком пехоты в петлицах и нововведенной широкой майорской нашивкой над обшлагами рукавов.

Поскольку генералитет, поднявший регулярную армию против народного волеизъявления, естественно, соблюл в ней прежнюю форму, при каковой чины обозначались посеребренными звездочками (поменьше или покрупнее для обер- и штаб-офицеров), носимыми с левой стороны груди и на пилотке с традиционной залихватской кисточкой, то республиканцы ввели по примеру Франции нарукавные знаки различия из золотых галунов разной соответственно ширины, в качестве кокарды установили красноармейскую пятиконечную звезду, но без серпа и молота, кисточку отменили, эмблемы же и цвета родов войск оставили неизменными.

Не прошло и недели, как вслед за нами в такое же, сшитое по заказу, обмундирование, фуражки и высокие сапоги из желтой кожи приоделись и штабы батальонов и командиры рот, политработники же, до сих пор носившие особое, присвоенное лишь им, темно-синее одеяние, которое не хуже чем канадские полушубки помогало марокканским стрелкам издали засекать и выбивать комиссаров, переоблачились в несколько менее бросавшееся в глаза — коричневое. Одновременно бойцам бригады были пригнаны теплые суконные куртки и брюки.

Подчиняясь приказанию Лукача, я сдал свою винтовку, но не заместителю Тимара по оружейной части Севилю, а Барешу, потому что она числилась за охраной штаба. Когда Бареш равнодушно принял ее из моих рук, у меня возникло чувство, словно я навсегда расстаюсь с последним, что связывало меня с начальными днями и с людьми, вместе с которыми я вышел из-под олив Серро-де-лос-Анхелеса. К охватившей меня грусти примешивалось и сознание моей неполноценности — ведь впервые с Альбасете я оказался безоружным, обещанная же Лукачем замена мало утешала: браунинг представлялся мне не командирской принадлежностью, но скорее аксессуаром семейных драм.

В ближайший вечер Лукач, пока не была готова моя форма, опять отправился в Мадрид один. Возвратился он, как обычно, ночью, вошел в комнату, держа одну руку за спиной, подошел ко мне и внезапно выложил на стол, под заколыхавшееся пламя свечки, никакой не браунинг, но выходящий за предел самых безудержных мечтаний массивный парабеллум.

— Ваш.

Я обеими руками ухватился за него. Уже один вес показывал, что это за штуковина. Сожаление о боевой подруге, подмененной по ошибке кем-то, пока я спал мертвым сном в фашистской траншее, тут же испарилось.

— Знаете, у кого выклянчил? — спросил Лукач, протягивая две коробки патронов. — У Лоти. До чего ж хороший человек. Только я начал, что вот для моего Алеши нужно бы револьвер где-то приглядеть, как он открывает ящик стола и достает эту пушку. «Бери, — говорит, — все равно без пользы валяется. В задний карман такое чудище не вопрешь, а кобуры к нему у меня нет, так что я при себе ТТ таскаю, он потранспортабельнее». Ну, мне только оставалось «спасибо» сказать, да и вы не забудьте при случае Лоти поблагодарить. А кобуру я вам сейчас выну, у меня в чемодане запасная от большой «астры» имеется. Должна подойти.